вернуться в зону. А судьба нагнала.
Шуршат воды потока по трассе. Не сбиться бы, не запороться бы в водосбросе. Тогда и вовсе хана…
Аслан вцепился в баранку. Лоб холодел. Чувствовал, как паводок берет машину на хребет и тащит ее. Она становится неуправляемой, непослушной.
Шофер с трудом выворачивал машину на предполагаемую середину трассы.
Поток шутя развернул самосвал поперек дороги, подбросив под колеса рогатую, похожую на громадного медведя корягу.
Вода уже била в подножку. Аслан оглянулся назад. Вода…
Прорвало Мокрый Хвост. Видно, неделю копились воды. Теперь вот вышли из ущелья наружу Опередили, обогнали машину.
До гор метров двести. Но как их одолеть, если всякий метр — испытание!
Аслан сбавил скорость, — коряга легла на пути. Как объехать ее, если трассу не видно? Разве по вешкам сориентироваться попробовать.
Осторожно нащупывая покрытие, объехал. Но вдруг гулкий удар снизу услышал. Пенек подбросило потоком.
— Тьфу ты, черт, раму погнул, — выругался Аслан. И снова сел за баранку. А машина глохла, капризничала, как норовистая кобыла упрямилась.
Сколько он ехал? Такое не минутами и не часами измеряется.
Сколько раз паводок разворачивал самосвал, грозя сбросить его с трассы. Сколько глыб и коряг подсунул под колеса. Сколько страшных минут пережил, когда паводок поднимал машину на плечи и начинал крутить ее, и тогда шофер цеплял машину тросом к самой рогатой и тяжелой коряге. Малая, но необходимая хитрость. Иначе не выжить.
Вымокший, грязный, весь в ссадинах и царапинах, он был уже в десятке метров от горы, когда силы вконец оставили, а паводок все рос…
Человека охватило равнодушие. Он устал бороться. Да и для чего? Какая разница, сколько ему еще прожить? Чем меньше, тем лучше. Меньше мук и горя. Надоело отвоевывать у смерти каждый миг.
Аслан устал до тошноты, до изнеможения. И вдруг, глянув вперед, отчетливо увидел на горе ее — ту, магаданскую девушку. Она звала его, улыбаясь, махала рукой, указывая, где проехать.
Водитель тут же включил газ. Выскочил из воды на трассу, убегающую вверх. Вылетел из машины в один прыжок, как лев. Где усталость и апатия, где равнодушие? Ноги сами несли к уступу. Вот тут стояла она. Он отчетливо видел девушку своими глазами. Она указала ему дорогу, она звала. И ее нет!
Но ведь не померещилась же она ему. Не спал. Он осмотрел уступ. Обшарил его. Гладил ладонями шершавый выступ.
Нет ни малейшего следа. Ни теплинки ее присутствия. Да и как, зачем она могла объявиться тут, в самом сердце Колымской трассы.
А может, для того, чтобы выручить его из неминучей беды, от погибели вывести? Ведь только отсюда отчетливо виден подъезд к скале. С машины его не угадать, не почувствовать. В этом он убедился сам. Значит, она любит его, думает о нем, мысленно с ним. И не приснилась, не привиделась.
К вечеру, когда водитель возвращался в зону в колонне самосвалов, паводок заметно ослабел. И машины без труда миновали еще недавно опасный участок дороги.
В память о себе паводок оставил на трассе завалы коряг, большие горные глыбы. Шоферы объезжали препятствия, оставляя их расчистку трактористу. И лишь в двух местах растащили коряги, освободив проезд.
Шоферы знали, поняли, как пришлось здесь Аслану. Ведь он последним проехал здесь. И жив! Выпустил его паводок. Первого. Единственного за все годы существования трассы.
Ведь именно этого места каждую весну панически боялись все водители. Здесь каждый год кто-то погибал. Невзначай. А потому успевшего уйти от паводка считали счастливым.
— Теперь ты сто лет проживешь! Раз в распутье тут проехал, сам черт тебе не страшен. Считай, что жизнь свою ты у него отыграл в очко! — смеялись в бараке зэки.
Весны Колымы, как девки-перестарки, как глупая любовь в старости, приходили сюда лишь в конце мая. И тогда за неделю невозможно было узнать суровую северную землю, где всякая кочка, каждый распадок, спешили прикрыть свою наготу зеленым нарядом.
Короткими становились сумерки, в три часа ночи полной тьмы не наступало. Солнце, словно наверстывая упущенное за зиму, теперь светило целыми днями.
Весна… Ожили зэки в зоне. Они уже не ползали сонными мухами по баракам. Муравьями ожившими сновали. Работали веселее, меньше уставали. Охотнее смотрели фильмы про любовь. Случалось, иные — по нескольку раз смотрели.
Весна… Она бродила в жилах, будила кровь, интерес к жизни. И не беда, что по ночам случались заморозки и холодные, нудные дожди заливали зону.
Люди знали, это пройдет.
— Господи! Когда закончится этот срок! Как хочется домой, — стонал астраханский рыбак.
— Да что ты канючишь? У тебя осталось-то: зима — лето, зима — лето, зима — лето, год долой, десять троиц — марш домой, — успокаивал его Кила, понимая, что сочувствием тут не помочь.
«Надо забыться, приказать себе, убедить, что все кончается. Меньше вспоминать. Память хороша, когда лечит, а если убивает — лучше не вспоминать. Надо пережить эту память, задавить на время и не давать ей волю. Иначе свихнуться можно», — приказывал себе Аслан, которому в последнее время стал часто слышаться голос бабки.
Она окликала его в пути, перекрывая голос машины. Она звала его в бараке, она пела и плакала так явно и знакомо, что порою казалось: стоит протянуть руку и прикоснешься к худенькому дрожащему от усталости плечу, к сухой костлявой руке.
Нет, она появлялась помимо воли. Внезапно. Как эхо памяти. С чего? Да разве его спросишь?
Нет, бабка ни разу не навестила Аслана. Неграмотная, пугливая, она никогда не выезжала из своего села, не была в городе и ни за что не сумела бы купить себе билет на самолет, а тем более — сесть в него и подняться в небо, которое считала и почитала домом Божьим.
Куда ей в Магадан? Она вряд ли допускала такую мысль. И скорее умерла бы с тоски по Аслану в маленьком доме, чем решилась бы навестить, повидать его.
Аслан знал, что и пожелай бабка, никогда не наскребет денег на дорогу. А те, которые он ей высылал, складывала на книжку. Всего-то и позволила себе купить корову, да и то — внук сам настоял. Но ни одна корова не дает столько, чтобы до самой Колымы долететь.
Аслан все знал. Помнил, что самым трудным будет ожидание, когда до освобождения останутся последние два-три месяца.
Что и говорить, запали ему в душу слова Килы о том, что за спасение жизни начальника зоны могли его выпустить из зоны досрочно. Но могли — не обязаны. И надежды Аслана не оправдались.
Поначалу человек утешал себя тем, что документы в один день не оформляются. Вон документы и представление на Илью Ивановича два месяца рассматривала комиссия… Но прошли и два, и четыре месяца, а об освобождении Аслана никто и словом не обмолвился. И потерял человек надежду на возвращение домой пораньше. А вместе с тем и веру в нового начальника зоны.
Угасла мечта, изгоняемая Асланом из сердца. Нет, не зря бабка называла его невезучим, несчастливым.
А ведь ему и впрямь с самого детства не везло. Как рассказала бабка, отец Аслана — мастеровой человек был. Мог сапоги сшить — на загляденье, умел кувшины лепить расписные — с цветами и жар- птицами, мог коня подковать — самого норовистого. И саклю построить на диво всем. Да и собою был приметным. Рослый, плечистый — крупный. Не в семейную породу. Собой красивый. Все знал. Может, оттого, что сердце было не по-горски мягкое, люди любили его. И жену он себе выбрал под стать. Рукодельницу.
Построили они себе дом в Нальчике. Хотя просила их бабка не уезжать из села. Не покидать ее, старую. Но не послушали молодые. Десять лет прожили в городе. А в одну из ночей постучал в дверь человек. Предупредил, что если до утра они в доме останутся — арестуют их…
