прикинулся. Это и выручило.
Сломанная челюсть — не в счет. Можно будет пару недель на работу не ходить, в больничке отлежаться…
— Кого подсунули к нам? Козлов? Мы что, грязней всех? Убирайте их, иначе все равно размажу! — кричал Аслан охране.
Трое налетевших на него пытались увести в шизо. Водитель вырвал «разлуку» из-за голенища. Охрана отступила еще и потому, что на выручку Аслану два десятка зэков бросились.
— Убирайте петухов! А то мы их сами опетушим! — кричали зэки.
На шум прибежали фартовые из бригады Килы. Узнав, в чем дело, стали рядом — стенкой.
— Не будем работать с козлами! Живьем на трассе закопаем!
— Куда ж их девать теперь? — развел руками старший и, собрав всех троих, повел к караулке, ругаясь, подталкивая в спину.
Мужики, когда насильников увели, успокоились. Новички по углам притихли, испугавшись фартовых. Этих они в своей зоне знавали. И никогда с такими не связывались. Знали, они рано иль поздно, за всякий синяк шкуру спустят до колен.
Работяги вместе с фартовыми учинили допрос каждому новичку — за что сел? Спрашивали с пристрастием, не жалея кулаков, не скупясь на тумаки и зуботычины.
Никого, кроме тех первых, троих, из барака не выкинули.
Старика, дрожавшего под нарами, последним Аслан приметил. Вытащил за дрожащие портки, усадил на лавку. По обычаю своего народа не имел права не только старого обидеть, но и заговорить с ним первым. Потому повернул его Аслан к Киле.
Тот, кустистые брови сдвинув, спросил зло:
— А ты, старый мерин, чего по зонам шляешься? Иль печки со старухой не было? Почему на строгий попал?
Старик боялся открыть рот. Только икал зловонно.
— Ты, мать твою!.. Не вешай мне на нос своего говна! А то дух выбью, — пригрозил Кила.
— Голубой он! — хихикнул кто-то со шконки.
— Голубой? По-моему, он плешивый. А ну! Говори, чего утворил? — почуяв неладное, схватил деда Кила.
— Гомосексуалист я, — икнул дед.
Бригадир, никогда не слышавший такого мудреного слова, оглянулся на фартовых. Те рассмеялись:
— Пидор он, — пояснили коротко.
— А чего же ты гоношишься? Зачем под идейного подделываешься? Педерасов видывали. Но их на строгий не отправляли. Трандишь, старый хрен! А ну колись, покуда цел!
— Я по второй ходке иду. Потому и строгий режим дали. Первая судимость еще не погашена. Вроде я притон держал, а получилось — моральное разложение молодежи и физический урон, — вобрал старик голову в плечи.
— Кыш, лярва! Я тебя так разложу на трассе, что ты не то чужую, собственную задницу забудешь как звать, — пообещал Кила.
Дед залез на шконку перевести дух. А утром все зэки, старожилы и новички, отправились на трассу.
Рыжего, который с Асланом задирался, Кила поставил на корчевку пней. Старика на гравий — раскидывать, ровнять, трамбовать. Да и остальным не легче досталось. Свои — прежние, — лаги таскали, укладывали, утопая по пояс в грязи.
К вечеру так вымотались, что попадали на землю в ожидании машины.
Из кровавых мозолей на ладонях получились подушки. Руки не сгибались. А охрана кричит, подгоняет — живей, шевелись! А куда живей, если ноги не слушаются, заплетаются в немыслимые узлы. Спина в кочергу согнулась. Глаза ничего не видят. А тут еще тучи комаров облепили. Сколько ни бей, от всех не отмахнешься, А бригадир орет:
— Не теряй время! Комару тоже жить охота! Дань собирает. Свою. Дома отмахиваться будешь. А тут вкалывай!
Усиленный режим… Да он не лучше зачастую тюремного.
Там — пусть в сырой, холодной камере — как в склепе. Зато не сдыхали вот так от усталости.
Новички с непривычки стали пахать трассу носом сразу после обеда. Их бранью поднимали, пинками. Никто никого не пожалел, не пощадил.
Рубашки, брюки у всех насквозь от пота промокли. Ноги задеревенели в сырых сапогах. Но кому о том скажешь, кому пожалуешься? Кто станет слушать? Кто посочувствует и поможет.
Новички, сцепив зубы, крепятся. Дожить бы до вечера. И зачем так долог полярный день?
— Когда шабашить будем? — спросил рыжий у Килы.
— На погосте, — ответил тот, не оглянувшись.
Рыжий упал на сухой мох ничком. Как не хотелось
вставать… Но кто-то больно наступил на ноги.
Оказывается, они еще не отнялись, способны что-то чувствовать.
— Вставай, паскуда! — слышит над головой голос фартового.
И откуда силы взялись. Не встал, вскочил. Воры два раза не повторяют свое.
К ворам тоже пополнение прибыло. Из ростовских, краснодарских воров. Те — хвосты подняли. Мол, не пойдем вкалывать, как мужики. Мы, мол, законники.
Пришлось трамбовать скопом и поодиночке. Двоих на ночь к параше привязали. Не ради куража. Мозги проветрить. Чтоб знали, как надо разговаривать в зоне со своими. Не требовать, а советоваться. Не искать шестерок и шнырей, а вкалывать самим.
Полночи базлали. Не без кипежа. Но утром все на «пахоту» встали. И теперь вкалывают. Не захотелось следом за теми, кого в Воркуту хотели отправить. Просветили свои фартовые вовремя. Поняли, плетью обуха не сломать.
Своих фартовые подстраховывали. Незаметно для других. Подменяли, подставляли свои плечи. Жалели, берегли. Не давали вымотаться вконец. И законники старались. Держались кучей.
Кила их похваливал, подбадривал, шутил, не перегружал.
— Не потому, что фартовые. Видел, стараются сами, изо всех сил. А раз так, зачем загонять, изматывать?
Охрана на воров косится. Но, крича, горло не надрывают. Знают, эти быстрее пообвыкнутся.
Вон темноволосый, кудрявый парень. Красавец! Лицо — как с купюры иль с медали. Без единого изъяна. Создала же природа такое совершенство. Такого бы на выставке бабам за трешки показывать, как образец, а он — сукин сын — ворюга отпетый. В Ростове банк обокрал средь бела дня, ни одна собака даже не оглянулась. Глянешь на него — подумаешь, музыкант, вон какие пальцы длинные да холеные. И разговор вежливый, культурный, словно все науки превзошел. Про все знает. Во всем разбирается. И когда успел? — удивлялся Кила молча.
— Живее, мужики! — подгоняет охрана. И старший невольно посмотрел на седого интеллигентного с виду фартового.
«Фальшивомонетчик, а встреться на воле, за профессора или академика принял бы. Гляди, какой, видный. И повадки у него не мужицкие. Будто в начальстве всю жизнь прожил. Очки — в золотой оправе. У, гад! Тут на зубы всю жизнь вкалываю, а не наскреб», — злился старший охраны.
Мужики из новых вовсе раскисли. Ноги — хоть руками переставляй. Волосы на лбу прилипли, рожи вспухли от комариных укусов и пота. Штаны слетают.
«На баланде сил не накопишь. А вкалывать придется. Тут вам не в камерах задницы отлеживать. Тут чертоломить надо. Да так, чтобы медведь сочувствовал и радовался, что не родился человеком, пусть зверь, но не зэк», — подумал Кила.
Рыжий мужик давно вспотычку ходит. За ним, Ванюшка из Костромы, свой в доску. Чуть рыжий пошатнется, Ванька — матом его. Да таким, что охрана за животы хватается. День может материться, ни одного раза не повторится. На воле за это не одну бутылку выспорил.
