Горный хрусталь — как чистая слеза, как сердце, как сон на свободе, сверкал в руках, не согревая их.
Кила через две недели уехал домой. А бригадиром избрали мужики Аслана.
Шли дни, недели, а находка Килы все еще будоражила мужичьи души.
— А каменюка эта на что гожая? Чево с ей делать? Кашу не сваришь, портки не сошьешь. И в зоне от ней одна помеха. Дитенку играться — тяжелый. Ноги побьет. Разве вот в хлеву двери подпереть, чтоб просох от сырости, — говорил орловский мужик, немало удивляясь, что из-за камня человеку свободу дали.
— Темнота, тундра полуночная. Так с этого камня, если его обработать, бриллианты получатся. Ярче солнца в ушах женщин гореть будут. Или колье из бриллиантов! Громадных денег оно стоит, — просвещал интеллигент дремучего мужика и мечтательно вздыхал.
— Нешто дороже коровы стоит? — вылупился тот.
— Дороже целого стада. Отшлифованный, обработанный, этот камень — король всех камней.
— Ишь ты — отшлифованай. Да ежель меня отмыть, одеть да подхарчить, я тоже, пусть не в короля, но на прынца схожий стану. Вон корову не надо шлифовать. Она без того кормилица. А бабам в ухи — оплеухи. Вон я своей, еще при ухажорстве, стеклянные бусы с ярмарки привез, так она и теперь их носит. До беспамяти радуется. А то повешу я ей на шею цельное стадо коров. Хороша будет и в стекле. Какой дурак своей бабе такое купит? Жрать чево будет потом?
— Да ни у тебя, ни у меня таких денег, конечно, нет. Но я тебе о цене того камня сказал. А что Килу выпустили, так не завидуй. Он ни за что сидел. Колыма над ним просто сжалилась. И слава Богу, хорошего человека спасла. Не в дурные руки подарила драгоценность.
Аслан обходил, облазил, исковырял ломом всю вершину, но ни одного, даже маленького осколка горного хрусталя не нашел. Словно специально для Килы, только для него появился на вершине скалы хрусталь.
Аслан теперь один отвечал за работу мужиков. Он определял участок каждому, замерял в конце дня выработку, вел табель. Держал в руках разношерстных людей, понимая, что за всякий срыв иль нарушение в бригаде отвечать придется в первую очередь ему.
Трасса ползла вниз медленно. Но каждый день. Аслан замерял ее длину шагами, метрами, днями, неделями, месяцами.
Знал человек: закончат зэки свой отрезок трассы, пошлют их на другие работы. Вон и старший охранник вчера у костра сказал, что их зоне будет поручено строительство поселка на пятнадцать тысяч жителей.
Для кого он предназначен, никто не знал. Как и не знали зэки, кто там, за перевалом, подхватит трассу и поведет ее дальше через горы, снега. Какая зона завершит ее строительство?
А может, ее уже строят, ведут через горы навстречу? Все может быть. Ведь трассу прокладывали многие зоны. Не на километры, зачетами измеряли. Были и другие измерения, свои вехи на трассе. Памятные только зэкам, зонам. О них никогда не узнают те, кто поедет по готовой трассе. Эти никогда не узнают истинную цену ее.
Может, кто-то случайно обронит, вспомнит и — дрогнут сердцем пассажиры. Потечет стылая слеза по щеке какой-нибудь бабульки. Пожалеют люди незнакомых, неузнанных. Но отвернувшись к окну, тут же забудут.
Трасса… Если собрать воедино каждый день ее прокладки, тут на всяком метре случались события, от которых леденела бы кровь у слушателей. Если все их обсказать, за годы не дошел бы автобус от начала и до конца трассы. Да и какой бы слушатель выдержал? Разве манекен…
Вот и здесь у Аслана бригадирская промашка получилась. Поставил работать рядом идейных и фартовых. Кила такого никогда бы не сделал. Умен был мужик при всей своей неграмотности. Аслана не успел научить житейской мудрости.
Стычки в бригадах начались после обеда. Взъелись фартовые, что высота пласта у них на два метра выше, чем у идейных. И потребовали, чтобы те взяли себе полосу пошире. Те — кивали на бригадира и ни в какую не уступали фартовым.
Охрана всегда обедала позже зэков и не увидела, не уловила начала ссоры, не успела погасить ее в зародыше. А она, едва загоревшись, вспыхнула пожаром сразу. Кто поднял кулак первым? Кто замахнулся лопатой, не совладав с нервами, натянутыми до предела?
Трое интеллигентов с пробитыми черепами умерли сразу. Но и это фартовых не остановило.
Аслана оторвал от лома дикий крик бригадира идейных. Ему киркой раскроили живот.
То ли было бы, не вмешайся работяги. Аслан схватил замахнувшегося ломом фартового. Тот собирался размазать старика профессора, который назвал фартовых амебами. Воры, решив, что старик обматерил их по-научному, вздумали разделаться. Но прихваченный железной рукой Аслана фартовый скрючился от боли, выронил лом.
— Ты что натворил, падла?! — рычал Аслан багровея, тряся вора так, что у него глаза из орбит полезли. — Назад, падлюки! Кто слово вякнет — вот этого слизняка на глазах у вас замокрю! — орал Аслан.
Подоспевшая охрана уложила фартовых на землю по команде и предупредительными, в воздух, выстрелами. Вырвала зачинщиков свары. И всех троих увела на вершину скалы. Там молодые охранники связали фартовых. До прихода дежурной машины запретили к ним подходить.
Когда о случившемся узнал начальник зоны, он объявил фартовым, что все они будут работать целый год без зачетов. А зачинщиков, с дополнительными десятью годами каждому, отправил в Воркуту.
Аслана после случившегося скинули с бригадирства, а на его место назначили сахалинского зэка, отбывавшего в Магадане третью ходку.
Егор. Так того назвали при крещении. Так его звали до десяти лет. Потом жизнь закрутилась колесом. Исковеркав имя на множество кликух. Половину перезабыл. Последняя — Сыч, нравилась больше других. Но должность бригадира и кликуха никак не роднились в его восприятии. И хотя к его кличке зэки давно привыкли, потребовал называть себя по имени. Крещеному, человеческому. Ведь в начальство выбился, как никак, А значит, уважать положено.
Теперь он сидел у костра на самом видном и теплом месте. И после ужина рассказывал зэкам о своих приключениях. А их у него за жизнь набралось столько, сколько наметает пурга сугробов на Колыме зимою. И слушать их любили зэки, охранники и даже собака, охранявшая всех одинаково.
Сыч, получив бригадирство над фартовыми, теперь и с охраной держался увереннее. Но та всегда была начеку. Для нее зэк оставался зэком, какую бы работу он ни выполнял.
Аслан остался бригадиром у работяг и был очень доволен этим. Со своими — полусотней, попробуй управиться, уложиться в норму! Ведь если бригада не даст выработку, то Аслан не получит в конце месяца десять дней бригадирского зачета. А их за год вон сколько набегает!
А сколько времени и сил отнимала эта работа, знали лишь бригадиры!
Вот и сегодня рубит породу Сенька, в зоне его Бугаем прозвали. Рыжий громадный парень. Таких на старых картинках богатырями рисовали. Лом в его руках то кабардинскую кафу, то барыню, то гопак выбивает. Силища у него одного — за десять медведей. В зону загремел за чудное. По пьяной лавке на памятник помочился средь бела дня. Ночью оно, может, и не увидели бы. Или штрафом наказали б. Тут же пятнадцать лет и без разговора в Магадан.
Говорит, что теперь всю жизнь брюки без гульфиков носить будет. Чтоб, коли приспичит, у памятника, присев, незамеченным остаться. Так и считает, что гульфик в его беде виноват.
С Асланом он уже третий год в одном бараке, в одной бригаде. Ему ни разу никто не помогал дотягивать норму. Он слабаков на буксир брал. Никого в зоне словом не обидел. Но ни реабилитации, ни амнистия не коснулись его. Ни один самородок не подкинула Сеньке под руки иль ноги Колыма.
Такому на воле избы строить бы, с косой — в ржаное поле иль на луг. А он за проволокой, под охраной. Обидно. Невеста уже не дождалась, замуж вышла. Погоревал парняга, да недолго. Невеста будет, лишь бы голову отсюда унести на плечах. Да душу не потерять.
«Вот бы его судьба пожалела! За что мается человек?» — жалел его Аслан молча.
Сенька крошил скалу размеренно. Словно ножом отрезал глыбу за глыбой. Даже охрана любовалась его работой, никогда не кричала, не подгоняла его. Фартовые и те обходили Бугая стороной. Но судьба и его
