— Суеверие несовместимо со свободой. Или вы находите, что неволя может составить счастье народное?
— Так вы хотите, чтобы народ был господином? — ответил вопросом на вопрос заводившийся все больше и больше Казанова.
— Боже сохрани. Править должен один.
— Тогда суеверие необходимо, ибо без него народ не будет повиноваться государю.
— Никаких государей, ибо это слово напоминает о деспотии, которую я ненавижу точно так же, как рабство.
— Чего тогда вы хотите? Если вам хочется, чтобы правил один, он не может быть никем иным, как государем.
— Я хочу, чтобы он повелевал свободным народом, чтобы он был его главой, но не государем.
— Подобного правителя нет в природе. Из двух зол надо выбирать меньшее. Без суеверия народ станет философом, а философы не желают повиноваться. Счастлив единственно народ угнетенный, задавленный, посаженный на цепь.
— Если бы вы читали мои сочинения, — усмехнулся Вольтер, — то обнаружили бы доказательства того, что суеверие — враг королей.
— Читал ли я вас? Читал и перечитывал, и особенно когда держался противоположного мнения. Ваша главная страсть — любовь к человечеству. Но любовь ослепляет вас. Любите человечество, но умейте любить его таким, каково оно есть. Оно не способно принять благодеяния, коими вы желаете его осыпать.
После обеда философ взял гостя под руку и повел его гулять в сад с великолепным видом на Монблан. Во время прогулки Вольтер выразил сожаление по поводу того, что Казанова столь дурно думает о человечестве. А кстати, был ли он свободен в своей Венеции?
— Насколько это возможно при аристократическом образе правления. Мы пользуемся меньшей свободой, чем англичане, но мы довольны. Мое заключение, к примеру, было самым откровенным произволом, но я знаю, что сам злоупотреблял свободой. Мне временами даже кажется, что они были правы, отправив меня в тюрьму без должных формальностей.
— Вот потому-то никто в Венеции и не свободен.
— Возможно, но согласитесь, чтобы быть свободным, достаточно чувствовать себя таковым.
— Однако же вы совершили побег! — засмеялся Вольтер.
На это Казанова возразил, что он лишь воспользовался своим правом, равно как другие — своим.
В конечном итоге, Казанова и Вольтер расстались недовольными друг другом, ведь оба они претендовали на универсальную компетенцию, играли роли специалистов в любой области, о чем бы ни заходила речь, выносили безапелляционные приговоры истории и политикам. Короче говоря, оба они были весьма упрямы, словно забыв, что упрямство имеет лишь форму характера, но никак не его содержание, что с того, кто не снимает шляпу, могут легко снять и голову.
Вольтер, без всякого сомнения, был дитя своего скептического века. Жизнь его получилась суматошной и яркой, и он завоевал себе репутацию опасного острослова и автора язвительнейших эпиграмм. Его реакция была молниеносна, ирония — безошибочна и неотразима. В одном из писем он написал: «В зависимости от того, как предстают предо мною явления, я бываю то Гераклитом, то Демокритом; то я смеюсь, то у меня встают волосы дыбом на голове. Это вполне в порядке вещей, ибо имеешь дело то с тиграми, то с обезьянами». Даже Пушкин, человек, как известно, не самого добропорядочного нрава, как-то назвал Вольтера «злым крикуном», имея в виду его саркастичность. В самом деле, он не всегда был справедлив, но неизменно — остроумен и блестящ. Его обожали, им восхищались, но его, помимо этого, боялись и ненавидели.
Казанова был личностью совершенно иного масштаба. Он соединял преимущество приятного ума с обольстительной внешностью. Он был повесой, очаровательным наглецом и любителем внешних эффектов. Но в своей жажде блистать и привлекать к себе внимание он очень часто перегибал палку.
Мудрый Вольтер при встрече воспринял его как забавный курьез, как какого-то клоуна, а Казанова никак не мог смириться с этим и вел себя как человек, уже заслуживший вечную репутацию. Вот только какую? Как говорится, репутация репутации рознь. Поврежденную репутацию можно, конечно, попробовать склеить, но люди все равно будут коситься на трещины. Вся беда Казановы состояла в том, что он считал себя намного лучше своей репутации, не понимая, что дурная слава изнашивается гораздо медленнее, чем добрая.
Глава пятнадцатая
Роман с прекрасной Генриеттой
Что за ночь! Что за женщина эта Генриетта, которую я так любил! Которая дала мне такое счастье!
В августе 1760 года Казанова находился в Женеве и остановился в гостинице «Весы». Это была та же гостиница, в которой он уже жил много лет назад.
Фасад этой гостиницы был на удивление скромным, однако «Весы» никогда не разочаровывали Казанову. Он считал эту гостиницу подобной красивой женщине, которую посещаешь лишь время от времени, но которая всякий раз ждет тебя с распростертыми объятиями. Казанова любил «Весы» почти так же, как и саму Женеву. Гостиница была частью волшебства и очарования этого города.
Удивительно, но он получил именно тот номер, в каком жил раньше.
Послушаем теперь рассказ самого Казановы:
«Подойдя к окну, я случайно взглянул на стекло и увидел надпись, сделанную острием алмаза: „Ты забудешь и Генриетту“. Я тотчас вспомнил миг, когда она начертала эти слова, и волосы мои встали дыбом. Мы останавливались именно в этой комнате, когда она покинула меня, чтобы вернуться во Францию. Я бросился в кресло и отдался нахлынувшим воспоминаниям. Ах! Любезная Генриетта! Благородная нежная Генриетта, я так тебя любил, где ты? Никогда более не слыхал я о тебе и никого не расспрашивал. Сравнивая себя теперешнего с тем, каким был прежде, я видел, что еще менее достоин обладать ею. Я умел еще любить, но не было во мне ни былого пыла, ни чувствительности, оправдывающей сердечные заблуждения, ни мягкого нрава, ни известной честности; и, что пугало меня, я не чувствовал прежней силы. Но мне показалось, что одно воспоминание о Генриетте возвратило ее. Покинутый моей милой, испытал я вдруг такое воодушевление, что, не раздумывая, кинулся бы к ней, если бы знал, где ее искать».
Генриетта. Это была женщина, которую Казанова когда-то любил, причем так, как не любил потом никогда в жизни. Познакомился он с ней осенью 1749 года, когда находился в Чезене.
Жил он в гостинице, и вот однажды утром его разбудил страшный шум. Оказалось, что это нагрянули полицейские, которые желали удостовериться, что венгерский офицер, живший в соседнем номере, действительно является мужем женщины, спавшей в его постели.
В принципе, какое полиции было до этого дело? Но заварилась вся эта каша лишь потому, что на дворе была первая половина XVIII века, а спутница офицера была одета в мужской костюм, за что во времена более дикие вообще отправляли на костер. Дикие времена прошли, а вот дикие люди остались, и кто-то из них выступил в роли пресловутого «доброжелателя», вызвав полицию. В результате, ничего не понимающему венгру пригрозили тюрьмой, а Казанова решил вмешаться, чтобы положить конец этому грубому посягательству на чью-то частную жизнь.
Конечно же, ему не было никакого дела до какого-то венгерского офицера, не понимавшего ни слова по-итальянски. Просто ему понравилась женщина «со свежим смеющимся личиком», столь
