сыпались ба- ланы, издавая беспорядочный раскатистый стук. Работал диковинный организм — механизм, цель у которого была одна — план.
Славка с Медведем пытались вытащить «за хвост» очередной толстенный балан. Весил он не меньше двух центнеров, поэтому, невзирая на все их усилия, не поддавался. Подцепив его крючками, они медленно бежали следом, выкрикивая: «И-и-и р-раз!.. И-и-и р-раз!..» Увидели меня, но, не останавливаясь, продолжали: «И-и-и!.. еб твою мать!., р-р-раз!..»
— Стой! Останови цепь! — заорал Славка.
Кто-то рванул рубильник. Все встало. Помогать в таких случаях — закон. Навалились еще двое, потом еще. Бревно нехотя вылезло и легло по диагонали через оба борта лотка.
— Кати! Отходи в сторону!
Бревно лениво грохнулось вниз.
— Включай! Поехали!
Все бросились по местам. Мне стало вдруг стыдно и грустно. В этот миг я возненавидел Захара, возненавидел себя. В этот самый миг я понял, как хитро, как ловко и подло Захар начал строить мою лагерную жизнь по своему усмотрению. «Все в лагере, Санек, делается чужими руками...»
Вбить клин между мной, Славкой и Медведем — лучшего способа, чем он придумал, не найти. Поставить всех троих на «толстомер», но Керин и Медведь пусть работают, а Новиков — сиди, кури. То есть можешь и ты, Новиков, работать, но я тебя не заставлял. А можешь в тепляке целый день торчать. Если Славку с Медведем это устраивает, ходи, понтуйся. Результат полезный в любом случае: либо все трое разругаются и станут врагами, либо Новиков добровольно начнет работать. А Захар — ни при чем. Чуть что:
— Извините, мужики, с Захаром заболтался! Тот, как сел с утра на метлу, только сейчас спрыгнул! — прокричал я сквозь грохот, вставая рядом со Славкой.
— Тут все просто. Если толстомер вдет, мы с тобой его за хвост цепляем, вытаскиваем из лотка. Медведь — с другой стороны. И — вниз. Главное, его заранее, на подходе зацепить, а то мимо кармана проедет — тащить обратно придется. Это — не дай бог! — с ходу начал учить меня Славка. — Оно когда как бывает: лес тонкий привезут — у нас работы немного. А бывает — лиственница толстенная, машина за машиной. Тогда — беда! После смены с эстакады спуститься — сил нет.
Из будки вышел Мешенюк. Он не работал, и в его обязанности входило только следить, подгонять и стоять на выключателе. Не для того, чтобы выключать в экстренных случаях, а именно для того, чтобы не дать этого сделать, если мужики не успевают сортировать с ходу. Для таких, как Славка и Медведь, он щелкал рубильником, показывая особенное к ним отношение. Для срывщиков дров никаких выключений не полагалось. Никогда, ни по каким причинам. Разве что зацепило бревном и поломало ногу. Или оторвало ее в лотке поперечиной цепи.
Мешенюк шел вдоль по эстакаде с огромным дрыном в руке, выкидывая его перед собой, как посох. Остановился напротив одного из карманов и, замахнувшись дрыном на копошащихся внизу, заорал:
— A-ну, равняй торцы! Вы что, твари, не видите, что пачка кривая?! Где эта косая крыса — Буткин?!
Из-под эстакады вынырнул парень в оранжевой каске. Это был стропальщик по фамилии Буткин, выражением лица очень напоминающий героя фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», изрекающего в конце фильма историческую фразу: «А че это вы тут делаете? Кино-то кончилось...» Хитрющий до невозможности. Один глаз его слегка косил, зубов во рту было не лишку. Шельмовато озираясь, он разогнулся и задрал голову.
— Я тут!
— Видишь, концы торчат? Если эту пачку в штабель отправишь— будешь сам после смены ее там ровнять! Понял, сука?! — рявкнул на него Мешенюк.
Потом, повернувшись в сторону суетящихся внизу мужичков, он постучал палкой по настилу и назидательно проорал:
— Поубиваю, твари, если через пять минут не выровняете!
Один из мужичков начал быстро тягать баланы, разгребая их и выравнивая по торцу. В тот же миг Буткина как ветром сдуло под эстакаду.
Дойдя до нас, Мешенюк внимательно посмотрел на гору толстенных бревен и дежурно посоветовал:
— Поровней, поровней торцы, мужики... Понимаю, что тяжелые, но надо — Захар все равно проверит.
Тон, каким он разговаривал, менялся в зависимости от того, с кем он говорил. С Захаром — заискивающим, иногда до подобострастия. С серьезными мужиками, такими как Медведь, Славка и их друзья, — ровно, иногда повышая голос, но никогда не оскорбляя. От них можно было получить серьезную словесную оборотку, могли быть неприятные последствия. Мешенюк этого боялся. Чертей же и пидоров он глушил нещадно. Все, что он не мог или боялся высказать вслух одним, вдвойне вымещал на других. Разумеется, на самых слабых, забитых и запуганных. По складу характера он напоминал типичного «капо» — трусоватого и мстительного.
Заметив неладное в «дровяном» конце эстакады, он ринулся туда. Двое мужиков отчаянно пытались разгрести груды пней и обрезков, сбрасывая скопившиеся и вырывая из лотка новые. Эстакада не останавливалась. Они поочередно прыгали вниз, в «банку», цеплялись за трос крючком, вновь запрыгивали наверх. Гора дров не убывала.
— У-У-У— поплелся, сука, надсмотрщик ебучий, — проворчал Славка. — Этих двоих Захар морит — на дрова поставил и ждет, когда откупаться начнут.
Мешенюк замахнулся на одного из них палкой. Тот отскочил и начал быстро и беспорядочно скидывать самые толстые пни и обрезки вниз.
Без всякой разминки я встал рядом со Славкой и впрягся в процесс.
— Та-а-к... идет... забегаем назад... цепляем вдвоем!.. Давай, р-раз!.. Медведь, помогай!.. — командовал он. — Хватай взацеп, назад тащи!.. Напротив кармана — стоп!.. Кати!
Очередное огромное бревно, сорвавшись, с грохотом полетело вниз. За ним уже шло следующее. Единственным достоинством «толстомера» было то, что он был почти «голый», с обрубленными сучками и ветками. Мешали только корни и пни, которые назывались на производственном наречии «комлями».
Втянулся в работу я довольно бодро. Кидался на помощь то Славке, то Медведю, однако сил хватило ненадолго — через час они вместе с энтузиазмом стали иссякать. Увидев меня, тягающего баланы наравне с другими, Мешенюк встревоженно и удивленно присвистнул и ринулся в тепляк к Захару узнавать, не поменял ли тот решение, или я сам добровольно отказался от «понтолимонии». А может, произошло то, что требовало дополнительных разъяснений.
Дело шло к обеду. Весь в мыле, запинаясь обо все, что можно, с неимоверно болящей спиной, я дожидался не еды — передышки. Вместе со Славкой, Медведем и другими мужиками мы продолжали рвать, катать и кидать. Перекуров не полагалось. Сигарету — в зубы, двумя руками — крючок.
— И-и р-р-раз!.. И-и-и!.. подымай за хвост!.. Держи!.. Кати!.. И-и-и... два!.. Показался Мешенюк. Взобрался на эстакаду, выключил рубильник и прокричал вдоль всей цепи:
— Обед!.. Бросай, пошли!
Потом подошел ко мне и тихо, отвернувшись от всех, шепнул:
— Иди, Захар зовет. На обед можешь не ходить.
И удалился вслед за кучкой мужиков.
— Лучше пойти в столовку, это мой тебе совет, — сказал Медведь, глядя ему в спину.
К Захару идти, честно говоря, не хотелось. Потихоньку я начал, где своим умом, где по советам Славки, разбираться в ситуации — «въезжать мозгами».
Захар тоже собирался отобедать. На столе стояла маленькая алюминиевая кастрюлька с супом и что-то из консервов.
— Заходи, заходи. Мешенюк говорит, ты там пахать начал. По-стахановски, га-га!.. Если по работе кумаришь — то, конечно, можешь и попахать, дело твое, я не заставляю.
— Я не могу так, чтобы мужики пахали, а я сидел, смотрел. Или надо гаситься где-то, или если уж вышел — вставать рядом.
