городе сопротивление этим проклятым мятежникам, мы помогли их разгрому. Но это особый рассказ. Так вот, когда федеральная армия вошла в город, некоторые стали утверждать, что их грабят и унижают. Никого здесь не грабили, никого здесь по унижали. Эти некоторые говорили так, потому что им не давала покоя их собственная нечистая совесть. По этой причине кое-кто из пик находится сейчас там, где он есть, схваченный сильной рукой правительства. Никто их не унижал — мы лишь помогли федеральным войскам укрепиться в городе, и некоторые из нас постарались изгнать дурных людей из пашей среды. Отсюда и пошли слухи, что мирное население грабят it даже убивают. Из-за этих слухов в городе воцарились всеобщий страх и волнение. Дошло до того, что почти никто не хотел более помогать федеральным войскам. Ты можешь представить себе такое? Тогда мы, несколько передовых граждан, встали и заявили: «Нет, такого быть не должно. Как ты можешь позвать гостя к себе в дом и не позволить ему сесть? Это же недостойно». Мы приступили к действиям. Как только объявили о необходимости снабжать армию, я подал заявку на подряд. Тогдашний командир, майор Белло, по достоинству оценил мою добрую волю. В одну минуту я сделался поставщиком провианта для всей бригады, — надеюсь, я не отвлекаю тебя от дела? Я вижу, ты куда-то собрался.
— Нет, нет, вождь, — говорю я. — Я не тороплюсь. Вы ведь ко мне по делу. Я же вижу.
— Конечно же, я по делу.
На его рубахе два кармана. Из одного он извлекает очечник. На лице его мудрость и величие, он протирает очки уголком халата и почтительно сажает их себе на нос. Это не может не произвести впечатления. Из другого кармана он достает и разворачивает какие-то документы и прокашливается.
— Извините, вождь, — говорю я. — Не хотите ли виски?
— Чудно. Чудно, — говорит он. — За беседой приятно промыть глотку.
Я приказываю денщику, и он ставит на стол виски и два стакана и наливает нам. Вождь молниеносно опрокидывает свой и энергично моргает.
— Славное виски, — выносит он приговор. — Славное виски. Какая марка? — Он глядит на меня сквозь очки.
— «Блэк энд уайт», — отвечаю я.
— Славное виски. — Он чмокает губами и одобрительно кивает. — Гм, да.
Он возится с документами, а я пользуюсь возможностью и завязываю шнурки.
— Итак, вождь, — заключаю я, — у вас какие-то трудности? — Ибо я вижу, что он листает бумаги нахмурившись.
— Да. — Он снимает очки. — Мне надо с тобой посоветоваться. Я бы не хотел беспокоить тебя по такому поводу, ибо о поставках должен договариваться непосредственно с интендантом. Но мне что-то не правится, как он последнее время со мной обращается. Я ведь не мальчик, ты понимаешь?
— Конечно, вождь, я понимаю.
— Но он-то не понимает! Так вот, одному мне известно, сколько сил уходит на то, чтобы достать ямс, бананы и остальной провиант. — Речь его томительна и угрюма, как и его взгляд. — Алао этого не понимает. Это мне известно, как война и бронемашины разбили и изуродовали дороги. Тебе это тоже известно. Ты также знаешь, как мало люди теперь работают на земле. Да и людей осталось немного. Сколько ушло в армию. Сколько бежало с мятежниками. А большинство оставшихся боятся выйти из деревни, чтобы не попасть в засаду и не наткнуться на что-нибудь смертоносное. Ты сам видел, как третьего дня из джунглей принесли несчастного — он наступил на гранату, его так изуродовало, что не узнать. Если кто-то сейчас идет на плантацию, то лишь потому, что другим путем от голодной смерти не спастись. Ты меня понимаешь?
Я киваю.
— Хорошо. Поэтому я был так неприятно поражен необдуманным, даже грубым отношением интенданта — он, видишь ли, недоволен скверным, как он считает, качеством провианта. Смотри. — Он разложил перед собой бумаги, и мне пришлось наклониться. — Ты видишь, как он обращается со счетами? Ты видишь? — Я снова кивнул. — Взгляни сюда. Ты видишь, как он вычеркнул две тысячи и вписал одна тысяча пятьсот? Он заявил, что ямс был мелкий и вялый, побитый, даже подгнивший. Ну, во-первых, сейчас не сезон ямса — когда поспел ямс? — так где же найти свежий? Кроме того, когда ямс ссыпают в кузов грузовика и везут по нашим дорогам, не может ямс не побиться. Наверно, Алао хочет, чтобы я перекладывал ямс ватой или цыплячьим пухом.
Я улыбаюсь и сочувственно киваю головой.
— Прекрасно. Теперь посмотри сюда. — Слова мне пришлось наклониться. — Видишь? То же самое он сделал с бананами. Видишь: одна тысяча семьсот вместо две тысячи. А что он сказал? Часть бананов — гнилые, часть — ломаные и побитые. Послушай, майор. Ты знаешь, как обстоят дела. — Он вытер вспотевшее лицо полон просторного халата. — Отсюда до Идду двенадцать-пятнадцать контрольно- пропускных пунктов — я уверен, их много больше. Я дважды сопровождал свои грузовики и поклялся больше с ними не ездить. На каждом контрольном пункте солдаты нас останавливали и приказывали разгружаться для досмотра. Ты можешь себе представить, сколько времени нужно, чтобы осторожно разгрузить и вновь нагрузить машину ямса, чтобы ямс не был ломаный и побитый, как выражается этот Алао. Я уже не говорю о долгих часах допросов и объяснений на каждом пункте. Иногда солдаты даже грозят конфисковать весь груз из-за того, что в накладной указана тысяча штук, а они насчитали тысячу две, и из-за того, что мы обсчитали самих себя на две штуки, обвиняют нас в жульничестве и обмане. Короче говоря, каждый рейс из Идду теперь занимает два дня. А когда грузовик выходит из строя на полпути — даже больше. Так вот, майор, разве трудно понять, что в таких условиях несколько бананов могут подгнить — в конце концов, мы не снимаем их с веток, а покупаем партиями у торговцев. Ты понимаешь?
— Да, вождь.
— Прекрасно. Тогда я сказал Алао: посылай с моими грузовиками одного-двух солдат, чтобы избежать бесконечных задержек у контрольных пунктов. Или, еще лучше, дай мне для перевозок всего два военных грузовика. Я готов обсудить понижение цен на поставки. Он сказал, что не может, потому что все грузовики заняты перевозками войск и боеприпасов, и он не может выделить целых два грузовика под ямс, лук и подобное. Так как же меня обвинять в задержках и их последствиях, если я нисколько не виноват! И за все труды я несу сплошные убытки — представляешь, когда все твои цифры уменьшают почти в два раза? Я считаю, что это наглость.
— Хорошо, вождь, я во всем разберусь, — сказал я и, подняв руку, взглянул на часы.
— Это наглость! Я не потерплю, чтобы меня унижал мальчишка вроде сержанта Алао. Никто в этом городе так со мной не обращается — никто не посмеет.
— Хорошо, вождь. Простите, я…
— Я — вождь Тодже Оновуакпо, и, если Алао об этом не знает, пусть опросит весь город. Даже отота не посмел бы так со мной разговаривать. Это наглость!
— Простите, вождь. Обещаю, что я во всем разберусь, — говорю я. — Согласен, что поставлять сюда провиант непросто. Я с ним поговорю. Мы также обсудим вопрос о солдатах для сопровождения грузов. Что-нибудь мы придумаем. В конце концов, речь о том, что мы сами едим. Не сердитесь на нас.
Он шипит и снова вытирает лицо. Он складывает бумаги и засовывает их в карман.
— Еще стаканчик виски, вождь, — Предлагаю я. — Бутылка почти непочатая!
Я наполняю оба стакана, он берет свой и быстро глотает. В его глазах до сих пор обида, от виски она становится еще глубже. Я сам пригубливаю стакан и бросаю взгляд на вождя. Мне, пожалуй, жалко его, и я думаю про себя: такой человек достоин лучшего обращения. В этой войне я виноват не больше, чем он; но он, очевидно, привык ко всеобщему уважению. И если я собираюсь всерьез упрочить мое положение, если при наступлении на фронте я надеюсь иметь за собой надежный тыл, тогда для собственного успеха я должен быть реалистом и заслужить расположение тех, кто, если захочет, может вгрызться мне в пятки.
Именно эта мысль приходит в голову, когда я бросаю взгляд на вождя Тодже. Силы мои, кажется, значительны и надежны. Притом, без сомнения, к военным часто приходит обостренное чувство опасности. Только безумный путник не даст верблюду напиться.
Вождь делает новый глоток. Затем он прокашливается и глядит на меня. В его глазах зажигается узенький луч улыбки, показываются окрашенные зубы.
