к чужим женам. И в резиновом деле — клянусь богом! — всегда изо всех сил старался следовать правительственным инструкциям и никогда ничего не подмешивал в млечный сок. Прямота, искренность, честность — вот к чему я стремился всю жизнь. По крайней мере я старался как мог. Не могу сказать, что безгрешен, но я старался как мог. Потому, когда кто-то тычет в меня неправым перстом, ему чересчур не по нутру моя улыбка, мое к нему обращение: честнейший сын божий. Нет, чтобы я покорился, меня надо убить. Вовсе не потому, что я не уважаю закон и его представителей. Потому, что я против неправды, против несправедливости. Да, им следует запастись терпением для таких людей, как я…
Меня и моих товарищей по заключению привезли на разбирательство в «черной Марии». Здесь нас посадили на скамью под конвоем двух вооруженных солдат и полицейского, у которого даже нельзя попросить сигарету. Как и каждый день, сегодня народу много. Мы превратились в некое зрелище. Наверно, если бы установить плату за вход, люди охотно давали бы деньги. По кажется, власти считают излишним брать деньги за показ предателя, который сам ничего не стоит.
Вскоре появились председатель и члены комиссии по разбирательству, и весь зал — и мы трое — встал в знак уважения. Они поднялись на сцену к своим местам — шестеро, включая майора Белло. Они долго усаживались и шептались. Улыбались и хмурились. Удивлялись и хохотали. Затем они стали передавать друг другу бумаги и тыкать в них пальцами. Они изрядно поговорили — один бог знает о чем. Ничего не имею против. Держись до конца как мужчина! Мою решимость ничем не поколебать. Я знаю, они очень большие люди, я допускаю, что все они очень честные, очень умные и благородные, люди, которых незачем отвлекать на возню с деревенщиной вроде меня. И здесь они обладают возможностью показать, какие они. Вот он, случай доказать, что они были правы, три года назад надев на меня оковы. Возможность объяснить миру, почему простой плантатор из захолустья, мало чем отличающийся от наемных собирателей млечного сока, был внезапно оторван от семьи и брошен в тюрьму, обвинен в сотрудничестве с мятежниками, тогда как он всего-навсего спас жизнь мальчишке, который годится ему в сыновья. Я верю, что среди многих бумаг на столе перед ними есть и те, в которых написана правда. Им же надо прийти к тому или другому решению, дать ответ на большой вопрос. Или, будучи умными людьми, они докажут свою правоту, или же окажутся на высоте своей честности и благородства и тогда разоблачат беззаконие и вернут меня туда, откуда забрали.
Шепот, шепот со всех сторон. На сцене, где заседает всемогущая комиссия, и в зале, в толпе, собравшейся поглядеть на нашу игру. Не знаю, о чем думают мои товарищи по несчастью. От меня слева совсем молодой человек, надо полагать, лет двадцати пяти. Я не вполне понимаю, откуда они взяли, что он с кем-то сотрудничал. Я знаю, что с тех пор, как началось дело, его вызывали на заседания раз или два, но мне немногое удалось понять. И сам он не говорит ничего, что могло бы дать ключ к пониманию. Это довольно беспокойный молодой человек. Кажется, он ходил в университет, и в голове его много книжной премудрости. В редких случаях, когда ему давали возможность высказаться, он всего лишь выкрикивал лозунги и большие слова, которые для меня лишены смысла. Может быть, он из тех беспокойных образованных молодых людей, которые постоянно о чем-нибудь пишут в газетах. Так и есть. Он говорил о газетных статьях и тому подобном. Но при этом он так спешил, что слова его не наполнялись смыслом. Я боюсь за него — он может здесь встать и начать обвинять всех на свете, и только сделает хуже себе. Или он может здесь, как в тюрьме, разразиться лозунгами и большими словами или даже будет доказывать, что он умнее судей, доведет их до бешенства и лишит того терпения и справедливости, какие у них еще сохранились. Говоря, он сам приходит в сильное возбуждение — это здесь не слишком ему поможет.
Справа от меня человек примерно моих лет, наверное, ему около сорока. Он был правительственным чиновником, и поз его рассказов следует, что его обвиняют в активном содействии оккупации нашего штата мятежниками. В его душе хорошо обдуманное спокойствие. Большую часть времени он сидит, подперев кулаком заросшую щеку, и смотрит прямо перед собой, не моргая. Как-то в камере он сказал нам, что не собирается бриться, пока не закончится вся эта история. Я ему верю. Он кажется мне человеком упорным в своих убеждениях. Он проходит мимо того, кто бреется, как вы проходите мимо того, кто мочится на улице: сами вы так не поступаете, но это ни в коей мере не отвлекает вас от привычного образа жизни и мыслей. И еще я думаю, он очень умный — я сужу по его поведению, — он постоянно словно что-то старается для себя уяснить. В нем нет юношеского задора нашего беспокойного сотоварища, но я думаю, что он знает очень немало. Я никогда не слышал, как он дает свидетельские показания, но уверен, что он из тех, кто на клевету отвечает правдой и на довод — обдуманным доводом. Он из себя не выйдет, даже голоса не повысит, но сказанное им не истолкуешь превратно. Упрямый взгляд его глаз хорошо согласуется с его упорной решимостью. Приятно иметь сотоварища, с которым, правда, ты вряд ли разделишь одну и ту же судьбу, по с которым ты связан братством волн и веры в себя. Без сомнения, он, как и я, разлучен с женой и детьми, и это еще теснее сближает нас. Его имя Обанье, и он по происхождению симба. Не знаю, из какого племени наш беспокойный сосед. Если я верно понял, он как-то назвал себя гражданином мира и говорил о всемирном братстве людей и тому подобном. Гм-гм-гм-гм-гм!
Заседание, кажется, начинается. Я оглядываюсь и вижу, что зрителей поприбавилось. Адвокат нашего сердитого молодого собрата торопливо пересекает зал и направляется к маленькому столику у стены. По пути он бросает нам ободряющую улыбку, и мой сосед слева сияет от радости. Не от той радости, которую чувствуешь при появлении твоего избавителя. Наш молодой человек, я думаю, не нуждается в избавителе, ибо вряд ли считает свое несчастье несчастьем. Он так зол, что все время наскакивает на судей, он кипит от желания выбить мозги из всех сидящих на сцене. Хотя он нанял себе адвоката, чтобы тот был его законным защитником, несомненно, он полагает, что завербовал сторонника для наступления, чтобы совместными усилиями наголову разгромить комиссию, да что там, само правительство! Я почти слышу, как стучит его сердце, — так полон он нетерпения перед атакой.
Адвокат подходит к своему столику и с виноватой улыбкой кланяется комиссии. Кажется, заседание не начиналось отчасти из-за него. Он садится лицом к комиссии, по левую руку от секретаря, улыбается судьям, с каждым здоровается. Затем он бегло проглядывает бумаги.
Трудно сказать, что на уме у прокурора. На лице его благодушие, я уверен, что по природе он незлой человек. Но когда он задает вопросы, он преображается, ощетинивается, жилы его набухают.
Секретарь и прокурор обмениваются бумагами и переговариваются. Они настолько заодно, что у нас, заключенных, есть все основания для беспокойства.
Но я разучился жалеть себя. Ибо жалеть себя иногда то же, что признать себя виноватым. А что я сделал, чтобы считать себя виноватым? Какое зло кому я принес? Меня могут приговорить к пожизненному заключению, больше того — повесить или поставить к стенке; по чего они этим добьются? Ибо я готов ко всему.
— Кхе-кхе, — откашливается председатель; это начало. — Сегодня семьдесят шестой день работы Комиссии по разбирательству преступлений мятежников — оккупантов в штате Черное Золото. Объявляю заседание открытым.
Тишина. Мертвая тишина, ее подчеркивает тихий шелест бумаг, пугливое шарканье ног, осторожное покашливание и скрип окон. Прокурор поднимается.
— Первым свидетелем сегодня выступает господин Самсон Аджиджала Этувеве, — говорит он. — Самсон Аджиджала Этувеве, прошу вас занять место для дачи показаний. Благодарю вас.
Человек лет тридцати, в очках, идет по проходу между рядами зрителей. Он одет в агбаду и аккуратно ее на ходу придерживает.
— Ближе! — требует прокурор, — Быстрее. Прошу сесть.
Неожиданно наш молодой сотоварищ слева приходит в волнение и вскакивает с места.
— Посмотрите на него! — кричит он, указывая на свидетеля. — Смотрите все на него! Ему не стыдно себя!
— Прошу замолчать! — кричит ему председатель.
— Это он должен молчать, если только…
Солдат сзади опускает руку на плечо нашего сотоварища и сажает его на скамью.
— Слушайте, ему не стыдно себя? — Молодой человек вскакивает опять, ощетинясь, как разъяренный пес.
— Послушайте, — говорит председатель, — если вы будете нарушать порядок, я приму против вас самые строгие меры. Поэтому соблюдайте спокойствие, а не то…
— Вздор! Вы собрались, чтобы слушать, как эта свинья будет про нас врать. По-вашему, это
