положение почти нормализовалось. Я предпочел бы, чтобы люди какое-то время не выходили из дому: кто знает, сколько подобных визитов нанесут нам мятежники — сейчас они непрестанно получают из Европы самолеты и прочее вооружение. Для горожан комендантский час остается как был, никаких новых ограничений. Зато я усиливаю боевую готовность, дислоцирую зенитную артиллерию в нескольких новых стратегических точках в городе и вокруг города и выдвигаю дополнительные войска для отражения возможных партизанских вылазок.
Мы солдаты, и, конечно, понимаем, что в любой момент может произойти непредвиденное. Но мирные жители, естественно, не могут привыкнуть к устрашающим неожиданностям, они не в силах освоиться с мыслью об ужасах воздушного нападения. Аллах, на этот раз мятежники не шутили.
Они прилетели в сумерки. Мы с капитаном Олаинкой и капитаном Усманом решали, как разместить новобранцев. За окнами было мира не больше, чем должно быть в военном лагере, где грохочут грузовики и сержанты выкрикивают обычные приказания. Неожиданно мы услышали слабое гудение небольших самолетов. По звуку мы сразу определили, что самолеты не паши. Мы выбежали на улицу, чтобы удостовериться. Так и есть. С востока, почти касаясь макушек деревьев, почти срезая листву, приближались строем три «мини-кона». Для точного бомбометания этим ночным мотылькам надо летать низко.
Раздумывать не приходилось. Мы быстро разошлись по местам, и через мгновение лагерь охватила знакомая лихорадка. Раздавались приказы. Трещали винтовки. На позициях бухали зенитные орудия. Вскоре мы услышали отдаленные взрывы сброшенных бомб. Думаю, цель налета была вполне определенной, ибо они сбросили много бомб. Димм! Кпой! Той! Димм! Кпой! Кпой! Зенитные орудия не умолкали, это говорит о нашей боеготовности. Как обычно, налет был краток. Самолеты скрылись за деревьями на востоке, довольные причиненными разрушениями.
Я не изучал сообщений о налете, ни наших, ни неприятельских, — все это время я был слишком занят. Кажется, никто ничего не слыхал по федеральному радио, но сегодня утром капитан Олаинка сообщил мне, что мятежники передавали, будто сожгли весь город и обратили меня в бегство. Шеге! Кажется, это уже слишком. С другой стороны, идет война, и все превратилось в оружие. Надо думать, и наши сообщения не чересчур правдивы.
Здешняя правда заключается в том, что мы явно и несомненно находимся в городе. Сейчас, в десять часов утра, я с денщиком еду по улицам, чтобы осмотреть разрушения и выразить соболезнования, и у меня нет никаких иллюзий: миру и благополучию в городе нанесен огромный урон. Во время налета погибло шесть несчастных; четырнадцать ранено, большинство — серьезно; четыре дома разрушены до основания, руины их уничтожил пожар; население вновь на грани отчаяния и безумия. Налет возродил те самые чувства, которые я постоянно пытался сдерживать, ибо какое обещание, какую надежду ты можешь дать женщине, только что потерявшей мужа и, может быть, также детей? Но ведь их защита и благосостояние касаются меня не меньше, чем непосредственно боевые действия.
Я с денщиком еду безлюдной улицей, она была бы полностью и безнадежно пустынной, но по ней бродят куры и пасется несколько коз. Не обращая внимания на мой «минимок», собака задирает ногу у самой обочины…
Мы спешим к местному отделению Красного Креста. Не сомневаюсь, что Красный Крест сумел помочь всем раненым и осиротевшим — у этой организации хватает еды, лекарств, одежды, может быть, даже доброй воли и человеческого сострадания. Считается, что в Урукпе Красному Кресту помогают правительственный Комитет по реконструкции и Центр гражданской обороны. Но в сущности, это пустые слова. Чиновники из Комитета по реконструкции ни разу не приезжали в город — надо думать, они говорят, что от штатной столицы до города путь слишком дальний и небезопасный. А с тех пор, как гражданская оборона научила людей, как и куда прятаться, никто не видал ее за работой. Но этот город — не просто прифронтовой город. Это пограничный город, в нем собраны люди двух разных племен и, быть может, противоположных воззрений. И я, солдат, вооруженный знанием обстановки, военной выучкой, равно как и чувством опасности, могу ли я заручиться доброй волей местного населения исключительно с помощью гражданских организаций? Нет, мой тыл оказался бы под угрозой. Я сам должен заботиться обо всем.
Я вылезаю из «минимока», и мне навстречу спешит господин Эзирегбе, глава местного отделения Красного Креста, прекрасный человек.
— Доброе утро, майор. — Он, как всегда, улыбается.
— Доброе утро, господин Эзирегбе. — Мы обмениваемся рукопожатием. — Что сегодня нового? — Мы входим в его кабинет.
— Ну, мы стараемся делать все, что возможно. Садитесь, пожалуйста.
— Я знаю. Положение трудное. Но вы делаете великое дело.
— Благодарю вас, майор. Должен сказать, я все время получаю поддержку. Англиканская школа позволила мне разместить в одном здании приют для беженцев и бездомных.
— Кто директор школы — господин Эгбоге?
— Да. Он очень добрый человек.
— Я знаю. Он очень добрый.
— Я бы только хотел, чтобы мне поменьше мешали.
— Что случилось?
— Вы знаете старую женщину, у которой в бомбежку сгорел дом и убило сына?
— Госпожу Дафе?
— Да. Каждый вечер она часами оплакивает свои беды, и каждое утро она приходит и требует, чтобы мы воскресили ей сына.
— Несчастная. Представляю себе, каково ей.
— Конечно, майор. Но представьте себе, как это затрудняет пашу работу. Просто невозможно ничего делать.
— Понятно. Понятно. Я вам очень сочувствую. Думаю, мне надо лично поговорить с ней.
— Это было бы великолепно.
Он вызывает сотрудника и передает ему конверт.
— Как раненые? — спрашиваю я.
— Ах, да. Конечно, вы знаете, что легкораненые получили амбулаторную помощь и были отправлены по домам. А сегодня утром мне сообщили, что двое тяжелораненых скончались по дороге в госпиталь в Окере.
— Скверно, — говорю я. — Родственникам уже сообщили?
— Нет. Я собираюсь сделать это к концу дня.
— Ужасная обязанность. Что за жизнь! — В моем голосе появляется сентиментальность. — С вашего позволения, господин Эзирегбе, я отправляюсь дальше, — объявляю я, поднимаюсь и, чтобы избавиться от сентиментальности, хлещу себя по ладони стеком. — Если вам понадобится моя помощь, обращайтесь в любое время. Всегда буду счастлив помочь.
— Большое спасибо, майор.
— Берегите себя: когда услышите непонятный звук, не забудьте лечь на живот!
— Что вы, майор, не забуду! — принимает он шутку.
— До свидания.
— До свидания, майор.
Мы обмениваемся рукопожатием, и я иду к «минимоку». Включаю зажигание, и мы с денщиком едем в англиканскую школу к беженцам и бездомным — это неподалеку. Ничей приказ не заставляет меня посещать кого бы то ни было — я не обязан тратить время на утешение раненых и осиротевших. Но мне кажется, в этом городе люди особенно нуждаются в заверениях, что армия, федеральная армия, на их стороне. Они сталкиваются с вооруженными силами, как федеральными, так и симбийскими — скажем прямо, в нормальное время ни тех ни других никто не назвал бы желанными или приятными гостями, — так как наше присутствие более ощутимо, они вправе требовать от нас всей возможной защиты своей безопасности, равно как и простого человеческого сочувствия. Иначе мы в их глазах — враги, и не дай им аллах взглянуть на нас такими глазами!
Большинство людей в приюте — не местные. Эти люди сошлись из деревень, прилегающих к линии фронта, там они подвергались бесконечным партизанским атакам и попадали под перекрестный огонь пашей и вражеской артиллерии. Таких в приюте больше всего. Остальные — уроженцы Урукпе,
