черным капюшоном. В эту минуту солдат осознал безвыходность своего положения. Когда к нему поднесли капюшон, он яростно замотал головой. Но как мог он вырваться из объятий закона, когда веревки намертво привязали его к столбу?! Он бросил последний взгляд на мир, и голова его скрылась под капюшоном. Шесть солдат образовали шеренгу в десяти ярдах от осужденного. Офицер отдал команду. Автоматы вскинулись, и в мгновение ока слитный залп покончил с убийцей.
На гражданское население это подействовало как шок. Старики поднялись с мест и качали головой, прибавляя еще одну жертву к общему списку несчастий. О аллах, какие у них были лица! Женщины и дети завизжали от ужаса. Матери, обнимая детей, побежали домой. Когда мрачные солдаты отвязывали своего расстрелянного товарища, над ними тенью в белесом небе полудня нависло звено стервятников.
Но дороге к казармам в машине я размышлял об отталкивающем величии правосудия и тяжком бремени долга. О аллах!
Я думаю — я убежден, — что все ото из-за того, что я слишком много об этом думаю. Наверно, если бы я перестал думать, я по крайней мере не чувствовал бы себя так скверно. И все же — как я могу перестать думать? Как сказать, как открыть людям, что я не могу быть с женщиной? Какие-то куры, собаки, козы забавляются прямо на улице, на виду у всего глазеющего мира. А я лишен даже утешительного привычного утреннего возбуждения, с которым просыпаются маленькие мальчишки! Из-за проклятой слабости у меня нет того, за что мужчину считают мужчиной. Кроме того, с тех пор я ни разу не пробовал, а я думаю, что попробовать надо, хотя бы затем, чтобы доказать самому себе, что достоин той мощи, которой, уверен, я обладаю.
И всегда человек непременно стремится узнать, в чем корень несчастья, которое мучает ум и оскверняет тело. Я до сих пор не узнал, кто виноват, моя жена или грязная потаскушка в Идду. С одной стороны, это чистое безумие для человека моего ранга и положения — выискивать в большом городе шлюху ради того, чтобы ткнуть в нее пальцем и заявить под присягой, что она меня заразила. Это было бы глупо, в лучшем случае — бесполезно. Ибо разве подобные развлечения не предполагают риска? И какой мужчина встанет и побожится, что он не знал, какими опасностями чревата подобная вылазка? Кроме того, дело было ночью. Кроме того, говорят, эти твари постоянно меняют места, — так куда я пойду искать девку, которую видел чуть не полгода назад и теперь не узнал бы, даже если бы она подошла ко мне и назвала бы меня по имени?
И еще я слышал, что эти твари прекрасно знают опасности своего ремесла и тщательно берегутся, так что возможность заразиться от них меньше, чем от обычной женщины, которая в повседневной, спокон веков заведенной жизни даже не заподозрит, что в нее проникло нечто неладное.
Я долго думал об этом, долго мучил свои ум. О боже, чего это мне стоило! Именно это привело меня к страшной ссоре с женой, ибо я полагал, что муж имеет право избавить свой ум от сомнений. В конце концов, это мой дом, я построил его, я им владею, я женился на этой женщине и родил этих детей, и если я не могу осуществить мое право на власть и истину, то кого же призвать к ответу, когда разражается бедствие? А ведь в дом пришло бедствие, и оно до сих пор бедствие. Да и как примириться мужчине с мыслью, что он утратил, что он окончательно потерял — как это дико звучит для нормального слуха! — ту силу, которая и дает право именоваться мужчиной?
Итак, я призвал жену, решив, что настало время нам с ней обсудить происшедшее. Я подошел к делу весьма осмотрительно — бог свидетель, и сам я могу поклясться. Как я был осторожен! Я ни в коем случае не хотел, чтобы мои слова прозвучали как обвинение в том, что она меня опозорила, погубила мою мужественность. Она прекрасно знает, что я ни в чем не обвинял ее, и сейчас не посмела бы утверждать противное. Я призвал ее, как всякий муж призвал бы свою подругу жизни — ибо она мне все же подруга жизни, — для того, чтобы разрешить задачу, стоящую перед семьей. И она явилась и села передо мной, нимало не подозревая, зачем я призвал ее, при этом она пришла тотчас же, как должна приходить жена, когда ее призывает муж. Я изложил ей суть дела так деликатно и осмотрительно, как и должен был человек, попавший в мое положение. Я не сказал слишком много. Я не сказал ничего, кроме: жена, вот что случилось со мной, как ты думаешь, не может ли это каким-нибудь образом быть по твоей вине?
— Что ты сказал? — Ее глаза засверкали так, как будто она готова разбить мой череп и разбрызгать мозги по стенам. — Тодже, что ты сказал?
— Успокойся, женщина, незачем громко кричать. Все это между нами. Я только спрашиваю, мало ли что может быть, какой-нибудь случай…
— Случай? — Она вскочила, глядя на меня — на меня — как взбесившаяся змея. — Случай? Какой такой случай?
— Я говорю, успокойся!
— А я говорю, какой такой случай? Двадцать пять лет, десять детей — семь здоровых сыновей, три здоровые дочери, — и ты хочешь меня обвинить…
— Да ладно, ладно…
Фу-фу! Надо показать, кто здесь хозяин. Надо тотчас спровадить жену и хотя бы на время прекратить ссору. Иначе кто знает, чем это может кончиться? Каково бы ни было положение, что бы ни заставляло мужа дойти до обсуждения дел с женой вместо того, чтобы самому все решить и затем поступать по своему разумению, муж не может позволить жене возвышаться над ним, лить изо рта помои и выражать недовольство, как будто этот дом — ее собственность. Такого мне не снести. Я слишком велик. Я на самом деле слишком велик для подобного унижения, — я, вождь Тодже Оновуакпо, человек весьма уважаемый в своем кругу и по всему Урукпе, да что там — во всей этой части страны, великий резиновый босс, один из прославленных тружеников той резиновой нивы, на которой покоится ныне благополучие штата Черное Золото. Да и то сказать, я мог бы преуспевать куда больше, если бы не разразилась война и вместе с ней не пришла угроза самому бизнесу, ибо откуда теперь знать, какого рода опасности таятся на наших плантациях? Послушайте, да я мог бы разорвать свою жену пополам, и, ей-богу, никто бы мне не сказал ни слова, потому что возвел этот дом я, владею им я и мне в этом доме решать, что делать, мне одному кричать, если нужно кричать.
Но что было, то было. Я дал ей уйти. И поэтому до сего дня не могу сказать, кто наградил меня скверной болезнью. Не знаю, верно ли я поступил, позволив этой скотине уйти с моих глаз, не следовало ли заставить ее признаться, успокоить мой ум хотя бы насчет нее и тем самым избавиться от значительной части моих подозрений. Но по крайней мере тогда я спасся от своего же гнева — ибо только богу известно, что бы я мог сделать со злоязычной женщиной, которая бесстыдно ставит под сомнение мою власть.
Как бы там ни было, я думаю, одной неудачной ночи с ней мне достаточно. В ту ужасную ночь я припал к жене и вдруг понял, что мужественность меня покинула. По идти же к ней снова, чтобы срамиться еще раз! Думаю, что уважение к себе — пусть его осталось не много, — думаю, что уважение к себе надо хранить при любых обстоятельствах.
Я всегда говорил себе: жена постоянно должна ощущать твою занесенную руку, даже когда рука бессильно висит ниже пояса. Дай ей раз осознать ее превосходство, и ты до конца дней своих будешь жалеть, что на ней женился. Шуо! Но я еще Тодже Оповуакпо. Я еще помню, каким молодцом я был в юные дни. Я еще помню, как все красивые и здоровые девушки плясали вокруг меня; как, когда пришло время жениться, единственная задача была — кого выбрать. Может ли такая сила уйти за одну минуту? Но ладно. Если теперь я уже недостаточно привлекателен, если у меня кое-где появились морщины, кое-где завелась седина и походка уже не прежней упругости, то по крайней мере у меня есть весьма хорошие деньги. И если это недостаточно привлекательно, то, черт возьми, что же тогда привлекательно?! Резиновый бизнес теперь не так процветает, что правда, то правда. Машины давно уснули, а здоровые молодые мужчины, сборщики млечного сока, или бежали при приближении федеральных войск, или попали в армию. Но благодаря уму и находчивости я заключил подряд на снабжение войск провиантом по всему сектору фронта. Никто не будет отрицать, что доход мой велик. Могу даже похвастаться, что, если бы кто сегодня сравнил мое богатство с богатством других, весь город во главе со злосчастным ототой лежал бы у моих ног. Если это недостаточно привлекательно, что же тогда привлекательно? Что еще могло бы вызвать то уважение, которым меня в изобилии награждает город? Что еще могло бы заставить лицемерного и бестолкового майора, вроде Али, заискивать передо мной и намекать, что я для него важнее, чем эти его так называемые интересы федерации? Что еще могло бы понудить прекрасную женщину, вроде Аку, перестать сохнуть по арестованному супругу, оставить в доме единственное дитя и спешить на встречу со мной в дом моего
