все равно никакого.
Но вот однажды на перевале Столовой сопки вижу, прямо ко мне летит ворон. «Эта мудрая птица, наверное, поняла, что меня бояться нечего», — подумал я.
Подлетев, ворон начал кружить над самой головой. Я же ни с того ни с сего давай декламировать:
Вот так читаю стихи, а он кружит и не собирается улетать.
— Слушай, может, ты голодный? — Достаю бутерброд, ломаю его пополам. — Здесь масло, сыр, даже ветчины немного. Давай, ворон, замори червячка.
Оглядываюсь, где бы пристроить гостинец, и вдруг замечаю, снег у ног взрыт. На свежей пороше угадываются отпечатки больших крыльев, чуть в стороне чернеет перышко. Что здесь произошло? Может, ворон с кем-то дрался? Ничьих следов, кроме вороньих, не видно.
А не откапывала ли птица какую-нибудь добычу? Снег порушен только в одном месте, к тому же ямки довольно глубокие. Поглядывая вполглаза на все еще кружащего ворона, снимаю лыжу и принимаюсь раскапывать снег. Он плотно сбит ветрами. К тому же лыжа не лопата. И копать неудобно и сломать страшно.
Наконец показались ягель и листочки брусники. Внимательно разглядывая каждую веточку, продолжаю расширять яму. Ага, вот попался комок белого пуха. Такой длинный и нежный пух может быть только у зайца. Наверное, где-то здесь лежит беляк. Рискуя остаться без лыжи, отваливаю новые глыбы, и вот наконец открывается бок матерого беляка. Пробую вытянуть застывшего зайца из ямы, но ничего не получается. Туда-сюда качается, а подаваться не хочет. Что-то там его держит. Нужно копать снова. Вот лыжа цепляется за коричневую от ржавчины проволочку. Ясно. Зверек в петле. С осени здесь была заячья тропа, и кто-то насторожил петлю.
Оставляю добычу в яме, рядом кладу свой бутерброд и отхожу в сторону. Описав полукруг, ворон прогундосил удовлетворенное «крун-крун» и упал возле копанки.
Интересно, как он узнал, что здесь заяц? Может, еще с осени знал об этом, заметил бившегося в петле беляка, но приблизиться побоялся: вдруг петля схватит и его? А может, просто летел сегодня утром и учуял зайца под метровым снегом.
Найти зайца-то он нашел, да не по зубам, вернее, не по клюву оказался утрамбованный непогодой снег. Или это я ему помешал? Поэтому-то и кружил. Уходи, мол, поскорее, сам откопаю. Птица голодная летала, а я ей стихи декламировал. Чудак.
Костер дышит теплом, поигрывает синеватыми живчиками, пыхкает в небо струйками дыма. Восток уже взялся зарей, но под деревьями еще стоит полумрак. Лежу на подушке из веток кедрового стланика и слушаю тайгу. Она пока не проснулась. Только пощелкиванье костра да журчание речки наполняют предрассветную тишину. Но в ней угадываются и торопливые заячьи прыжки, и осторожные шаги хитрой лисы, и тяжелая поступь лося. Вчера их следы встречались несколько раз. Лиса и заяц пересекли дорогу и исчезли среди кустов, лось же вышел на накатанную колею и не оставлял ее километра два. Величиной чуть ли не с суповую тарелку, отпечатки его копыт хорошо видны на талом снегу. Сейчас эти звери гуляют по тайге и очень даже может быть, один из них прохаживается совсем рядом.
Нужно вставать и идти проверять поставленные на налимов жерлицы. Вечером на одну из удочек клюнул настоящий рыбий дедушка. Толстый и усатый. Еще пару таких налимов, и рыбалку можно считать удавшейся.
Вода сонно журчит, перекатываясь на осклизлых камнях, погулькивая тугими струйками на стремнине. У берега снег растаял, и сухая осока пружинит под ногами.
Неожиданно в перезвон речных струй вплетается новый звук: «чок-чок-чок-чок!» Словно кто-то старательно застучал деревянными ложками. Кажется, дятел. Нет, не он. У дятла это получается звонче и более отрывисто.
Стихло и снова: «чок-чок-чок-чок». Река мешает слушать, и я отхожу подальше от берега. Чоканья уже не слышно, но зато явственно доносится глухой скрежет. Кажется, кто-то принялся соскабливать пригоревшую картошку с огромной чугунной сковороды.
И чоканье и вжиканье принадлежат одной птице. Это понятно сразу. Но какой?
Песня доносится с невысокой террасы. Вчера я рубил там лапник и проторил тропу. Стараясь не звякнуть, опускаю котелок в снег и выбираюсь на нее. Вчерашние следы хорошо заметны, каждый заполнен густой тенью, и я ступаю в них, как в воду.
Впереди узкая лощина. Она обтекает террасу, и по ней можно подобраться к разыгравшейся птице. Теперь ее песня чуть слышна. Вдруг окажется, что там пичуга с воробья ростом, не стоит внимания. Но какая-то чарующая особинка есть в песне, и чувствуешь — не успокоишься, пока не узнаешь, кому она принадлежит.
В конце лощины куст стланика. Он почти весь под снегом, но одна лапа выглядывает наружу, и, придерживаясь за шероховатый ствол, я выползаю наверх.
Совсем рядом, метрах в двадцати, а может и ближе, огромная бородатая птица. Глухарь! Я видел его одно мгновение, потому что сейчас же пригнул голову. Нужно подвинуться чуть вправо, и тогда можно прикрыться веткой.
Стараясь не дышать, по миллиметру перемещаюсь в сторону куста, а перед глазами он. Огромный- огромный, с широким лопатообразным хвостом, приопущенными крыльями и чуть запрокинутой головой. Хоть бы не улетел. Кажется, насторожился. Нет, снова зачокал. Лоб мой упирается в острый сук, по лицу скользят прохладные хвоинки. Можно выглянуть.
Глухарь еще ближе, чем был минуту назад. Сделал несколько шажков туда и обратно, щелкнул, вытянув шею, царапнул крыльями сухой наст. «Чок-чок-чок-чок… К-ж-ж-ш-ш…»
Затем присел, словно начиная танец, снова вытянул шею и вдруг развернул веером хвост. На каждый такт он раскидывал и складывал крылья, будто радовался, до чего здорово это у него получается!
Уже достаточно светло. Можно хорошо разглядеть ярко-красную бровь, массивный крючковатый клюв, покрытые густыми перьями лапы. На хвосте у глухаря белые пестрины, такая же пестрина на крыле. Передо мной не просто глухарь. Это хозяин тока. Через полторы-две недели здесь начнутся настоящие турниры, а сегодня он прилетел посмотреть, все ли готово к предстоящим схваткам, да не удержался и заиграл песню.
Глухариный ток — одно из самых чудесных явлений в нашей тайге.
Каждую весну к облюбованному сто, а может, несколько тысяч лет назад месту слетаются глухари и глухарки со всей окрестной тайги. У этих птиц не бывает постоянных пар, и живут они в течение года отдельно друг от друга. Весной же глухарка выбирает себе самого сильного и смелого бойца, самого талантливого исполнителя токовых песен. И конечно, каждому глухарю хочется стать таким избранником, вот они и сражаются.
Обычно потасовки никакого увечья глухарям не наносят. Ну, потеряют одно-два пера, получат небольшие царапины, и все. Проигравший улетит с тока, а победитель завоюет сердце глухарки.
Но главное в турнирах — песня. Есть настоящие солисты, а есть и заурядные исполнители, обычно молодые петушки.
Возвращаюсь к костру, когда солнце уже всплыло над лиственницами. Сегодня я стал богаче: мне довелось услышать самую древнюю песню тайги. Хорошо, что со мной не было не только ружья, но и фотоаппарата. Не надо пугать глухаря. Пусть эта пришедшая из глубины веков птица живет.
В конце апреля, когда подтает снег у стволов тополей и лиственниц, начинается ток рябчика. Эта
