И что она ему выговаривает?
Но замечаю табличку «Предскажу судьбу».
Сивилла почувствовала взгляд — оборачивается, чуть подается вперёд, говорит: «Подойди, что скажу».
Улыбаюсь, качаю головой. Нет, нахальная пифия, в случае чего я и сама тебе предскажу. Прошлое принципиально предсказуемо. О будущем говорить не приходится.
В кафе «Турист», куда меня завлекло, главным образом, естественно, название — белые пластиковые стулья-кресельца. Высокий стакан с апельсиновым соком, рыжим на фоне моря, и белые салфетки на белых столах — так соблазнительно принять за волшебные признаки Большой Жизни. Дуновение подлинности. Сгущение. Вещественность.
Но уже открыто: вещественное и есть самое непрочное. Тот, скажем, ящик с детальками, какой стоял в сарае у деда Ивана. Я до сих пор, кажется, могу его вообразить себе с такой ясностью, так отчетливо, что повернись — вот он стоит. В нём вразнобой копились болты, гайки, кусочки проволоки, гвозди, подшипники, винтики, пружинки, шурупчики, шайбы — всё у деда лежало в строгом порядке до своего времени. Потом когда-нибудь, вдруг, пригождалось.
Хотя в основном не пригождалось.
Но главное — годилось. Как таковое.
А после смерти деда начало приходить в запустение. И я уже не знаю, где те болты, где те гайки, кусочки проволоки и гвозди… Куда подевались. Они казались такими надежными в собственном бытии. Так недвусмысленно, с холодным металлическим весом на ладони и тусклым поблескиванием — существовали. Ясно помню тяжесть в руке, холод металла гайки особенно крупной. Она словно только сейчас выкатилась из пальцев. Выкатилась — и исчезла. Как в фантастическом фильме.
Только — не фантастика. К сожаленью. Весомей. Самая что ни на есть жизнь. Которая как сон, одно слово. Точен старик Екклесиаст, или кто там — да все они твердили об одном и том же. И некоторые даже были правы.
А ещё в сарае вечно лежали под ногами кусочки жёлтой, золотистой соломы. Пахло зерном и сухим куриным пометом. На стене висела рыбачья сеть.
Неужели всё это и вправду было, спрашиваю себя.
То, что я вижу, не даёт оснований спокойствию — никак, даже косвенно, не подтверждает гипотезу о реальности того, утраченного мной мира. Принесли пельмени в горшочке, и я занялась ими вплотную. Заказав кофе, откинулась на спинку кресла.
В Италии, в столовой отеля, заедая обильный обед ледяным «сорбетто» из узкого бокала, после которого весь обед словно куда-то проваливался и я чувствовала себя в силах съесть ещё столько же, подолгу глядела, заглядывалась на одну изысканно постаревшую европейскую прелестницу.
Она сидела вполоборота… С изящным маникюром, волнистыми волосами, вовсе не замечала меня, вся погрузившись в созерцание моря, что открывалось из окна, и олицетворяла собой постаревшую красотку из всех чёрно-белых европейских фильмов сразу.
Было что-то такое в наклоне её головы, в нитке тусклого жемчуга, подлинного, разумеется, и во всём её облике, что я упивалась ею — и всё жалела, не владею итальянским, не могу даже спросить: «Фабиана, сколько у вас было мужчин? Какие они были? Расскажите».
Да и Фабианой ли её звали? Мальчишка, внук единственной, кроме нас, русской, остановившейся в том отеле, прозвал «мадам Фу-фу».
В ней была особой пробы спесь и явно какая-то тайна.
Может быть, не одна.
В Италии я бредила безостановочно. Ходила с широко раскрытыми глазами, как сомнамбула. Ждала средневекового монаха из-за каждого угла смирной давно декоративной Падуи. Городка типа Глазова. Итальянского Глазова.
В детстве я была влюблена в Атоса. Вполне всерьёз влюблена, как влюбляются в мальчиков из параллельного и во взрослых дяденек, гостей дома. Помнится, едучи куда-нибудь, на какую-нибудь там дальнюю дачу, представляла, как вровень с автомобилем скачут на конях треклятые мушкетеры.
Атос отличатся от всех других людей. Он был очень несчастный, и ещё его не существовало. Не было иллюзии, что когда-нибудь встречу. И вместе с тем я не верила, что встреча невозможна.
Хотя всегда понимала: не тяну ни на Миледи, ни на другую какую женщину, которой мог бы увлечься Атос.
Абсолютное в своей неразделённости чувство. Было непонятно, чего ещё нужно молодой графине де Ла Фер, как она могла так его предать.
В родительской спальне, освещенной розовым светом большого псевдобудуарного плафона, напротив зеркала шкафа-купе, я в который раз перечитывала «Трёх мушкетеров». Устроившись поудобнее: согнутая спина, плечи, опёртые о стенку, выставленные впереди себя ноги, сведенные в коленках и расставленные в ступнях. Читала и изредка с отвращением взглядывала на своё отражение. Листала страницы, некоторые пассажи из которых успела выучить наизусть, и грызла ногти, методично и медленно по кругу обкусывая каждый.
В классе был мальчик по фамилии Будёнов, он тоже грыз ногти на уроках. Меня почти тошнило, когда я глядела на него, большого, толстого, неопрятного, грызущего ногти. В такие моменты не признавалась себе, в тиши уединения занимаюсь тем же постыдным делом.
В книжке была картинка с изображением Атоса. Она была посягательством на мой личный внутренний образ, потому что Атос там совсем не похож на себя. Больше всего к воображаемому образу приближался Вениамин Смехов, но отвратителен был фильм — актёры-мушкетёры отчаянно переигрывали. Фальшь фильма воспринималась как личное оскорбление.
И ещё страшно огорчало, что у Атоса был сын — вялый, по-девчоночьи слабый Рауль. Его я Атосу простить не могла. И, как ни тянуло узнать хоть немного больше, «Двадцать лет спустя» я так и не прочитала.
В Италии та влюбленность, смешанная с влюбленностью в кого-то средневекового, чьё имя не удалось узнать, виденного на портретах не помню где, не ведаю чьей кисти, не подозреваю, когда именно — другими словами, просто желание любить, кружило голову безостановочно.
Разок мадам Фу-фу снизошла. «Сорбетто» с обедами, итальянское солнце и итальянское море сотворили за две недели из заморыша с просвечивающими ключицами и тазовыми костями, из московского задохлика, вдруг — зеркально загорелую тончайшую европейскую золотистоволосую девочку. Там, где женщины в основном приземисты, знойны, темны, смуглоглазы, мой северный вид творил чудеса, загорелые парни то и дело заговаривали по-немецки или на финском, видимо, я распространяла какие-то молниеносные флюиды, но кроме Атоса меня, как всегда, никто не интересовал.
Проходя мимо нашего столика в той же столовой, госпожа Фабиана снисходительно уронила:
— Bella bambina.
— Белла? — переспросила я, делая вид, что не понимаю, а может, и впрямь не поняла, уж больно неожиданно всё было.
— Bella. Bene. Bella donna, — пояснила она и распрямилась, легко, с достоинством, взмахнула рукой, приглашая понять слово — полюбоваться ею.
Белладонна была такая вредная старушка, типа Шапокляк, в мультике про поросёнка Фунтика. И ещё отрава, растение вроде белены.
Я почтительно угукнула и сказала:
— Скуза, — перепутав извинение со спасибом.
В оговорке был свой смысл: ведь сколько бы ни было у неё страшных и сладких тайн, я владела одним неустранимым преимуществом, обладала непоправимой форой: мне только лишь предстояло их обрести, те секреты…
