Но почему-то язык наталкивается на пустоту в полости рта, словно как там, где раньше рос зуб. Костяное семя выпало, из него вырастет дракон. А пустотка осталась. Семья. Настоящее. Дом.
Сжимаю кулаки, и рот тоже сжимается — в линию. Я свирепа, упряма, упорна. Так говорят на Украине: когда человек рождается, руки держит кулаками — «всё моё» — а когда умирает, выпрастывает, размыкает «долони»-длани — «ничого не треба».
Мне пока ещё нужно. Многое. Столь многое, что вы почти не можете. И не надо. Возьму сама.
Обманщики. Как доказал случай с «аськой», можно ни словом не грешить против истины — и обмануть. А многие лжецы вообще несут столько захватанной дряни, тлетворных увещеваний и утомительных благоглупостей, поневоле шарахаешься.
Но, чем сильнее порыв, тем больнее врезаешься — коленом, бедром, плечом. В стекло или фанеру. Нет, мне не кажется, что сие заграждение из бетона. Оно даже не производит впечатления стены или забора. Краткая чепуха, неясная заграда ни с того ни с сего, в чистом поле. Так бывает в русских лесах. Идёшь, и видишь в глуши какую-нибудь керамическую посудину — обычную раковину, или даже ванную, чугунную, с эмалированными боками.
Или вдруг — дверь, ни к селу ни к городу, сама по себе, никуда не ведёт и ниоткуда не выпускает. Фрагмент с утраченным — или просто не заданным — смыслом. Странно и символично. На грани прозрения.
Дверь.
Семёрочка
Ялтинская ночь чарует отсутствием звуков. Само море недошелестелось сюда, в отдалённый край, в моё отстранение, уединение, сосредоточение. Только сухой стрёкот клавиш, словно сверчков, озвучивает комнату. Я сконцентрирована, упёрта в экран. Напоминаю робота.
Когда выдохнулся весь воздух, остается добирать его маленькими глотками, порциями — так можно ещё долго дышать. Можно открыть в себе второе дыхание, пока не закончится первое. На сей раз я даже не хочу думать о бывшем муже, я хочу написать письмо.
Ведь ты уже есть, несомненно, где-то. И сейчас, там, в Москве, 22:18. Где вы были в двадцать два часа восемнадцать минут энного ноября две тысячи четвертого года? Что вы делали? С кем вы спали? Что ели? Что, если…
Я предпринимала попытки не зацикливаться на одном и том же. Я стремилась порвать пелену, которая содержала меня в себе, головастика в икринке.
Я лежала на кровати, накрывшись простынёй. Спутник всего дня лежал здесь же, в той же комнате, в углу, на матрасе.
Он выключил свет, и не указал, куда я должна ложиться. Я присела на матрас на полу. Он, видно, уловил движение, при последней вспышке гаснущей лампы, спросил с некоторым испугом: «Где ты?»
Где я.
Подала голос. Он велел ложиться на кровати. Я пробовала сопротивляться, приводя резон добропорядочного гостя, о том, что не могу позволить себе занять более просторную хозяйскую кровать, хватит маленькой подстилочки на полу. Довод был отвергнут. Истинная причина моего желания была та, что на матрас — я видела — было постелено свежее, а кровать покрывала простынь, на которой уже спали.
Впрочем, переместилась. Здесь было слишком просторно для меня одной. Я была недовольна, но настаивать не решалась.
Мы лежали по двум углам, не спали, не разговаривали. Было трудно шевелиться, за окном, как назло, совершенно тихо. Я не могла поверить, что он не подойдет ко мне. Я — просто — не могла — поверить. Поверить в то, что вот сейчас с шуршанием хрустких свежих простыней он встанет и переместится на лежбище, которое занимаю я, тоже было невозможно. Проваливаясь в сон и выныривая на поверхность реальности, я допустила абсурдную мысль, что лучше сама приду — ведь простыни свежие там, а не здесь.
Понимая, что дальше вот так, без движения, невозможно, я стала имитировать спокойное дыхание якобы спящего человека. Подействовало. Прежде всего, на меня. Я вроде как и впрямь засыпала. Сон в такой беспокойной обстановке всё равно как оргазм с незнакомым. Вот-вот, ещё чуть-чуть, ещё немножко… А искомое состояние отступает и отступает, как волна от крутого берега.
Так я думала. У меня ни разу в жизни не было близости с незнакомцем. А этого дважды видела, нынешний раз — третий. Правда, провели вместе пять часов подряд, и я стеснялась при нём есть и в туалет. Признаки зарождающейся влюбленности просто ужасны. Если нравится мужчина, не могу пойти при нём в туалет. И есть почти не могу. Стесняюсь.
Ровное дыхание сбивалось, и это слышно даже мне самой. Я ощущала нарастающее возбуждение по спирали от низа живота. В нём дело. Против воли в голове стало прокручиваться, как он берет меня в объятия, баюкает, гладит волосы, как электризуется пушок моих тонких нынче загорелых рук. Постепенно из нежности проклевывается страсть.
И так далее.
В желудке давно уже было пусто. Справляясь с нарастающим любовным волнением, я молилась про себя, чтобы он поскорее заснул, и напрягала живот, потому что могло заурчать. Я гадала, спит или нет. Он, конечно, не спал. Я чувствовала, как одеревенение захватывает плечи — завтра встану сутулей, чем сегодня.
Гадала, что же мешает вполне отдаться восходящему чувству. Раз уж я тут ночую. Сама согласилась. Свободна? Даже с избытком. Молода, здорова? Вроде того. Хочу этого? О.
Разом с возбуждением жилкой билось и тянуло своё надоедливое сопрано отвращение. К себе — такие мысли. К нему — он же мужчина. Мужчины непривлекательны, привлекательны только женщины.
Но ведь всё равно тут ночуешь, говорило мне что-то. Все равно, утверждало оно, никто никогда не поверит, будто ничего не было. Моя собственная мама не поверит, когда утром вернусь, пряча масляные блудливые глаза.
Не было.
«Охренеть,» — написала я в «живом журнале». Кстати, интересно было опубликовать рассказ о подобном в открытом доступе на персональном форуме в интернете. Я отчаивалась от собственной храбрости, и с замиранием сердца ждала, что воспоследует. Ничто не воспоследовало. Прилетел необязательный комментарий, мир не перевернулся. Как ты говоришь, я и мир способны вынести ещё большую меру открытости.
А я всегда утверждала, что мера открытости и есть мера защищенности.
Но как мало мне помогали собственные понимания!
Почему монахи всего мира исповедуют целомудрие? Кроме, может быть, монахов некоторых диковинных направлений диковинных религий… Вероятно, ради сосредоточения энергий? Я тут подумала, поняла вот только сейчас, прямо сейчас поняла, что моя история, вероятно, уникальна: двадцать первый век, двадцать пять лет — один мужчина, и тот муж. Да и с тем рассталась. Ну надо же, не смешно ли. Разве вам не интересно почитать, что было дальше?
А впрочем, нет, кажется, не уникальна история.
Официантка Лена всегда ходила в сиреневом, слегка подвыцветшем свитере. Волосы красила в черный. Хотя, для большинства мужчин, как известно, подобные вещи остаются тайной — ну, что волосы
