Курю в пустом тамбуре с тонкими металлическими стенами. Сигаретка тонкая, с золотым ободочком. А на окнах намерзший иней, как в холодильнике. Электричка трогается. Сиротливость неустроенных залов ожидания, романтика дальних перегонов, полупустых едва освещенных вагонов… Для кого-то — рутинная смена пространств, для таких, как мы, для тех, кем мы были тогда — бесприютное скитание в поисках лучшего будущего, побег от малозначащих проблем… И всегда — вечный обмен, нескончаемые необъявленные переговоры по поводу всех насущных проблем российского быта и мировой политики.
— Добрый вечер, уважаемые пассажиры, — возвещает блуждающий продавец, — вашему вниманию предлагаются остросюжетные книжки…
— Как думаешь, если, например, всучивать пассажирам какую-нибудь совершенно ненужную штуку, скажем, увеличительное стекло… Купят? — влез в тамбур Лёшка.
Я, наверно, нахмурилась. Он всё время норовил сбить меня с космических мотивов.
На платформе нарисовались трое: бородач в зелёном плаще и оранжевых штанах, маленькая девушка-гном и молодой Добролюбов с длинными волосами, в круглых очках. Люди отличают в толпе своих не хуже, чем животные — хоть не по запаху, тоже безошибочно.
— Пипл! — вякнул Лёша.
— Ага, — согласились те. — Вы тоже в Клин?
— Дальше, — хвастливо сказал Лёша.
— Мы — Вася-Без-Чайника, — представился оранжевоштанный, — Катя-Без-Оного и Кир.
— А почему без чайника?
— Потому что с чайником всякий может!
— Зачем тебе такие радикальные штаны?
— Надштанники. Чтоб теплее было. — и Вася-Без-Чайника тепло улыбнулся. — Кто вы такие?
— Без того ясно, — буркнула я, но как-то не прозвучало.
— Мы — вольные люди. — ораторствовал предводитель, задавший вопрос, чтобы, видно, эффектней представиться самому. — Философы-непаристы.
— Как?
— Краткое содержание учения классического непаризма: «Ты, главное, не парься!» — провозгласил Вася-Без-Чайника.
— В смысле, мыться нельзя? — настырно уточняла я, хотя знала смысл не хуже всякого.
Смех:
— Париться — значит, переживать. Не парься — не решай проблему до ее поступления. Будет день, и будет пища.
— Круто…
Хипы расселись по лавкам, собака пошла.
Я рассматривала на стене рекламные плакаты под картой железных дорог.
— Вот, в вагоне… — говорил Лёшка полушёпотом, показывая слушателям на пассажиров. — Смотрите, вон едет стрелецкий сын, бабушка-ведунья… Иван-дурак соседа-кощея в гости зазывает, в баню…
Было похоже. Напротив молодой семинарист прятался в газету, на первой полосе которой чернел жирный заголовок: «Славянский вопрос».
Вася-Без-Чайника проповедовал тоже вовсю:
— Цивилы — те, кто верит в силу правил. Мажоры верят в силу денег. Гопники — в силу силы. А мы не во что не верим.
Лёшка колко уткнулся в него нарочито заинтересованным взглядом начинающего журналиста.
— Тошно же, — пожаловалась я ему на ухо.
Он отмахнулся.
— И куда вы, индейцы, следуете? — усмехнулся «поддатый» проводник, явившийся внезапно, по всем остросюжетным канонам. — Денег, конечно, нет?
— Не-а.
— И на мороз не хотите?
— Точно.
— Ну, тогда рассказывайте.
— Что рассказывать?
— Живёте как. Что делаете…
— Путешествуем… — охотно зарядил Вася.
Я чувствовала жгучую неловкость перед проводником.
— Да, работал мужик всю жизнь, чужого куска не ел, зайцем не разъезжал. — забормотал мне на ухо Лёшка, уловив состояние. — Наверняка репку какую-нибудь сеет, картошку культивирует какую-нибудь. И… и… глину ворочает. Или что там. Чтоб помощь в хозяйстве. Вон руки какие, вычерненные до морщинок углем, землею, пылью дорожной…
Вася тоже чего-то гнал.
— Ишь, — дивился проводник рассказу. — Без дому-то как же, на ночь глядя? Бедные детки, сироты.
«Сироты» — с ударением на «и», как неожиданно прозвенело. В отношении ребят к этому человеку сквозила симпатия сочувствия (не умеешь ты, дед, жить, а только пахать умеешь), а он — «сироты».
Электричка застопорилась с железным скрежетом. Клин.
— Прощайте, сэры и сэрули, — сострил Вася-Без-Чайника и удалился со своей свитой.
— Похоже, придется слегонца зависнуть, — осторожно поведал Лёшка. — Следующая собака ползет через час.
— Проблем-то! — бодро откликнулась я. — Посидим в зале ожидания.
Высокий сводчатый потолок. Придорожный буфет. Пять столов, застеленных синими клеенчатыми скатертями. Окно над дверью, единственное здесь, занавешено тюлем. Стойка — витрины со всяческой полуфабрикатной снедью, от поп-корна до таранки. Здесь и пища готовится, и посуда моется. По стенам — пластмассовые завитки винограда, напоминание об уже забытом уюте.
Лёшка что-то карябает в путевой журнал. Я думаю о своём. О существовании такого места забывают ещё до того, как выходят отсюда. Зато, если попадают ещё раз, оно кажется знакомым, будто всегда стояло перед глазами.
Посетители заведения. Мужики с бутыльком живой воды. Престарелая барышня, жеманно заложившая ногу на ногу. Строгая старушка косится на нее. Беспризорное дитё шастает тут же, успело стянуть с прилавка пару монет, доверчиво оставленных прямо так, а может, как раз для него, но не подано, а так, не напрямую… Я думаю, что на юных физиономиях соотечественников удивительно часто проступает — нечетко, как на недопроявленной фотографии — старческое выражение. В старости же лица сохраняют какое-то трогательное, беспомощно младенческое выражение.
— Дай зачитать, — потянула у Лёшки тетрадь.
— Идиотский артефакт, — подытожила я.
— Успокойся, чего ты, — удивился Лёшка.
