на'кирим познакомил ее с этим ощущением. Она могла бы свернуть ему шею или в момент вывернуть запястье, но в глубине души знала, что слабее его. И его настойчивый взгляд, спокойный, чарующий голос говорили ей, что он действительно способен дать ей то, о чем она мечтает. Он больше, чем показывает, напомнила она себе. Он может своим голосом поколебать мысли, накрыть пеленой рассудок.
— Ты отодвинулась от меня. Боишься?
— Не тебя. Я не доверяю твоему голосу. Чего ты хочешь?
— Поговорить с Кейнином. Убедить его смотреть на меня благосклоннее. Уговорить его позволить мне помочь вам всем, чем могу.
Она колебалась, хотя до сих пор в ее натуре сомнений было не больше, чем страха. А Эглисс шептал:
— Я сделал то, что обещал. Я подчинил Белых Сов твоей воле. Твой отец доверил мне помогать вам. Учись у него доверию, Вейн. И научи брата.
Ужасное напряжение росло в ней, оно стучало пульсом у нее в голове, от него застывали мышцы, поджимался живот, сковывало плечи. Она этого не выдержит.
— Хорошо, — сказала она, не понимая, что сказала. — Я поговорю с братом. Приходи к нам завтра утром. Мы будем держать совет в зале на площади, — и она начала осторожно спускаться со стены.
— Постой, — сказал он, и она поймала себя на том, что сразу обернулась. — За что ты презираешь меня?
Опять у него был другой голос. Ей показалось, что она слышит в его голосе какую-то потребность. Вот еще, глупости. Показалось.
Она попробовала объяснить:
— Ты — это ты, а я — это я. Я не презираю тебя, но ты не на Пути. И ты не моего рода.
— Но мой отец был твоего рода. В нем текла та же кровь, что и в тебе. Это должно что-нибудь да значить. Но этого мало, да? Для тебя. Я не понимаю, чем я заслужил твое — и твоего брата — презрение. Я делал только то, что ты хотела. Я лишь искал благосклонности в твоих глазах и служил.
— Дураки ищут причины, — мягко ответила она. — Что было, что будет — все едино. Они — это Путь, а происходит всегда только то, что должно произойти.
— Ты будешь смотреть на меня иначе, если я дам тебе то, что ты хочешь? — Он улыбнулся, и эта улыбка потрясла ее. — Я действительно так ужасен в твоих глазах? А ты мне кажешься такой красавицей. Ты не похожа на других. Я хочу только, чтобы ты мне доверяла. Чтобы позволила мне во всем этом участвовать вместе с вами.
У нее дыхание трепетало в горле. Он потянулся к ней. Ей показалось, что она стоит над пропастью и мир уходит у нее из-под ног. Но тут она увидела его ногти. Дымчатые. Она сразу вспомнила, кто он такой. Тогда она повернулась и, перескакивая с камня на камень, спустилась вниз.
— Пожалуйста…
Наверное, ей это послышалось.
Торопясь в город, она все же старалась не бежать, хотя чувствовала, что его глаза, как два тлеющих уголька, прожигают ее спину.
На этот раз Иньюрен даже не услышал, как к нему кто-то вошел. Он просто почувствовал чье-то присутствие, и этого было достаточно, чтобы он очнулся. Как будто кто-то дохнул ему в затылок; как будто в Долю бросили камень. Иньюрен повернулся. Эглисс сидел, прислонившись к стене, подтянув к груди колени и обхватив их руками. Лицо у него было в тени. Стояла тишина, какая бывает только глубокой ночью, когда спит весь мир и его обитатели. Иньюрен ничего не говорил, он только смотрел на посетителя и ждал.
Эглисс заговорил:
— Я никогда не знал имени своего отца. Его убили до моего рождения, как только поняли, что в чреве моей матери уже живу я. Она никогда не рассказывала, что с ним сделали, но они, Белые Совы, очень жестоки. Для хуанина, да еще пленного, который осмелился посягнуть на одну из них… ладно. Они могли бы просто тоже отнять у нее жизнь. И у меня заодно, еще до первого вздоха. Иньюрен не смел пошевелиться. Он почти видел, как внутри этого существа свиваются и развиваются эмоции, словно змеи над огнем. — Когда мне было… шесть? Нет, восемь. Кто-то из других детей… девочка… Как же ее звали? Не могу вспомнить. Она преследовала меня и мучила. Киринины, как и хуанины, тоже не слишком ласковы с такими, как я и ты. В тот день мучений было слишком много. Я сказал ей, чтобы она достала из-за пояса нож, которым снимают шкуры. Я сказал ей, чтобы… чтобы она проткнула им себе руку. Именно тогда я впервые кое-что понял о Доле, понял, почему они боятся меня. Они изолировали меня: наверное, хотели потом убить, я полагаю, но пришла моя мать. Она проделала дыру в стенке хижины и увела меня. Мы ушли в лес, она и я. Ты представляешь себе, что это такое, уйти из во'ана одному в лес зимой?
Он неожиданно хрипло рассмеялся, голова у него дернулась, и он ударился затылком о стену.
— Конечно, представляешь. Ты точно знаешь, о чем я говорю, не так ли? Одним словом, это была плохая зима, когда лучше не оставаться в Дебрях Анлейна одному. Хотя я почему-то остался жив. Она была сильной женщиной. И прекрасной. Да, самой прекрасной из всех кирининок. Я помню, как мы пробирались по сугробам, очень высоким, мне по пояс, а иногда они были такими высоким, что ей приходилось целыми днями нести меня на спине. Мы ушли из земель Белых Сов, пересекли Снейк и уходили все дальше и дальше. И все время прятались. Можешь себе это представить? Я до сих пор иногда ощущаю тот холод и не могу согреться, даже если горит огонь. Это долго продолжалось. Только движение и все время голод. И одиночество.
Руки у него нервно двигались. Иньюрен видел, как они дрожали.
— А потом началась буря, страшнее, чем когда-либо, — продолжал Эглисс. — Однажды утром она так и не проснулась. Как я ее ни тряс. Тогда я лег рядом с ней и обнял себя ее руками. Я знал… я чувствовал, что если найду способ использовать это, то Доля сохранит ей жизнь. Это было похоже на свет, до которого нужно только дотянуться. Иногда мне казалось, что я дотянулся, но стоило мне приблизиться, как все опять исчезало. Я сказал бы, что тепло есть в Доле, но я понятия не имею, как его оттуда извлечь. И никто не научил меня. Итак, она умерла, и я тоже стал ждать конца.
А вместо этого пришли они. Видишь ли, она ушла уже далеко. Она довольно долго держалась. Они нашли меня около нее и взяли с собой…
Эглисс вдруг опять замолчал и в первый раз за это время взглянул на Иньюрена. Лунный свет был довольно скуден, и Иньюрен не мог разглядеть выражения его лица. Однако мертвенно-бледное лицо и затравленный взгляд человека сразу охладили Иньюрена.
— Ты уже знаешь, сначала я услышал твое имя, — опять заговорил Эглисс. — Эти дураки сидели по своим палаткам и хижинам; они болтали, что ты знаешь о Доле больше всех остальных. Я тогда ничего еще не думал, да и потом, долго еще, не думал, но несколько лет спустя оказался в Хаккане, слышал много разговоров о Колгласе и все время вспоминал о тебе. Ха! Почти достаточно, чтобы обратить тебя в веру Темного Пути, как полагаешь?
И вот мы здесь, ты и я, знание и сила. Две половинки, из которых можно создать нечто совершенно новое. Именно так это должно быть. Ты должен стать моим проводником в глубинах Доли. Во мне есть это… грандиозность, безмерность, но я не знаю, как ее изучать, как использовать. Понимаешь?
Иньюрен чувствовал жажду этого человека, его страсть. Что-то в Эглиссе надломилось. Или давно уже сломалось.
Он ответил:
— Я не могу помочь. Я уже говорил тебе.
— Не можешь? — вскочив, закричал Эглисс и разразился бранью. Иньюрену показалось, что тысячи невидимых насекомых впились в его кожу, что он сейчас умрет. Сейчас, здесь, в этой темнице, где никто его не видит, он, Иньюрен, очень легко может умереть.
Эглисс прислонился к стене, одна рука висела вдоль бока, другой он оперся на стену. Перекосившаяся фигура напоминала своим видом огромного, неподвижного паука.
Потом он заговорил, вполне ровным голосом:
— Ты умеешь видеть, что у человека внутри.
— Могу, иногда… понимаю несказанное, — осторожно ответил Иньюрен.
— Что ты видишь во мне? — спросил Эглисс.
