краски, нашел ее над трудящимися писцами, погруженную в мысли.
— Избранная, Мечтатель заговорил, — прошептал он, опасаясь помешать тем, кто сосредоточенно трудился внизу.
Вот уже тридцать лет в верхней палате Великой Башни Хайфеста лежал Тин из Килвейла, Мечтатель. Молодой на'кирим прислуживал ему, промывал пролежни, переворачивал и обихаживал его. Часто это становилось первым заданием для прибывавших в Хайфест новичков, что учило их терпению и покорности. И внушало должное почтение к Доле и к дреме Тина, что именно и требовалось тому, кто отложился от мира и погрузился в безбрежный океан непостижимого пространства. Мечтатель дремал, но не так, как другие.
Навещали Тина и другие, но у них были особые обязанности. Они по очереди дежурили возле постели и наблюдали за спящим на'киримом. Ждали. В своем самом глубоком сне Тин путешествовал по тропам, неизвестным тем, кто пока еще жил в реальном мире, и в некоторых случаях то, что он там обнаруживал, слетало, иногда не очень внятно, с его потрескавшихся губ. Ради этих слов рядом с ним дежурили, поскольку они, эти слова, добывались из самых глубоких, самых отдаленных по досягаемости пределов Доли; сокровища другого, потустороннего и таинственного, мира выносились на берег его спальни. Чем больше проходило лет, тем реже и реже он говорил. Теперь Мечтатель очень редко поднимался достаточно близко к поверхности бодрствования, чтобы можно было записать хоть какой-нибудь фрагмент.
Сирис не очень удивилась, что как раз сейчас настал тот редкий случай. В юные годы Иньюрен провел возле кровати Мечтателя немало часов. Она с дурным предчувствием шла за вестником по винтовой лестнице к спальне Тина. Если ее страхи оправдаются, это ничего, кроме боли, ей не принесет.
К своему облегчению, она нашла Тина, как всегда, крепко спящим. Смотрители, насколько могли, следили за его внешним видом. Тот, кто приглядывал за ним впервые и не знал его прошлого или будущего, мог вообразить, что это просто старый человек, который уснул всего мгновение назад. Для тех, кто знал лучше, существовали признаки его долгого, медленного освобождения от мира недремлющих. Его кожа стала сухой и уже окрасилась в цвет прекрасной слоновой кости, который постепенно распространялся по всему лицу. Редкие серебристые волосы лежали на подушке, как замершая сеть мертвого паука. Некоторая неровность покрывала на кровати намекала на то, что под ним находится истощенное тело.
Не возраст произвел такие перемены в теле Мечтателя. Он жил семьдесят лет; не так уж и много для на'кирима. Это Доля увлекала его все дальше от оболочки его плоти, и день за днем он стаскивал эту оболочку, как змея сбрасывает старую кожу. Каждые несколько месяцев приходил Амонин и возлагал руки на грудь Тина, стараясь предотвратить медленный распад телесной формы. Сеансы всегда оставляли целителя иссушенным, но редко на что-нибудь влияли. Только в Диркирноне или где-нибудь в самом глухом углу Адревана мог бы найтись на'кирим, который сумел бы превзойти опыт Амонина в целительстве, но и он не сумел бы помешать тому, что поглощало Тина. Самая важная часть Тина перестала заботиться о мире, в котором спало его тело, а без этого интереса даже Амонин мало что мог сделать.
Писец сидел рядом с кроватью и листал бумаги. Он встал, когда вошла Избранная. У него был вид человека, который мечтает с кем-нибудь поменяться своим местом.
Дежурный зашептал:
— Избранная, я думаю, что записал все. Но он говорил так сжато… и так быстро.
— О чем говорил? — спросила Сирис. Она наклонилась над исхудалой фигурой на кровати. Под полупрозрачными веками взад и вперед бегали глаза Тина, как жуки, мечущиеся под шелковистой тканью. Она подумала о том, что неизвестно, какие он видит знаки. Помнит ли он хотя бы, что остальные все еще здесь, в другом месте?
— Очень запутано, Избранная, — сообщил писец. — Может быть, вы разберете больше моего…
— Главное, — мягко настаивала она.
— Я думаю, упоминался Иньюрен. Возможно… Я думаю, смерть, Избранная. Его смерть. Но и что-то… кто-то еще. Человек, хотя Мечтатель говорил о нем, как о звере: звере с черным сердцем, давшем себе волю в Доле.
Сирис кивнула. Она этого и ожидала. Слова Тина редко были понятны по значению (да и как они могли быть понятными, если он бродит так далеко и по такой странной территории), но это сообщение вполне ясно, и оно сходится с тем, что Доля прошептала в ее собственном рассудке. Значит, Иньюрен ушел. Она не единственная в Хайфесте, кто чувствовал острую боль потери. Но что означает вторая часть? Этот другой человек? С некоторых пор у Сирис появилось глубокое, интуитивное ощущение, что назревают перемены. И теперь внутренний голос шептал ей, что если грянут перемены, то вряд ли они будут к лучшему. Слишком редким было такое чутье для недремлющего на'кирима, чтобы игнорировать сказанное.
С тревогой, запечатлевшейся у нее на лбу, она отправилась разыскивать Олина. Избранная всегда обращалась к Блюстителю Ворон в вопросах глубокой Доли. С тех пор как Иньюрен покинул Хайфест.
Подойдя ближе, Оризиан и его спутники начали различать отдельные фрагменты руин. Большинство из них было не выше человеческого роста. Местами от города не осталось ничего, кроме беспорядочных куч камней и обломков скал с забившимся в щели снегом, но то там, то тут возникала зубчатая линия стены или кусок дороги, а иногда из разбитого камня даже проступала палата. Они подошли к первой же бреши в разрушенной стене, пролезли в дыру и попали на мертвую улицу за ней. Ветер здесь стал немного тише. Оризиан несколько раз раздул щеки, сбрасывая снег, и растер лицо. Кожа ничего не чувствовала. Рот положил руку на каменный блок, покрытый коркой разросшегося лишайника.
— Должно быть, когда-то здешние жители были великими строителями, — сказал он Оризиану.
Они стали пробираться по городу, ступая так осторожно, словно шли по костям давно умерших горожан. Эсс'ир и Варрин двигались настороженно, как олени, которые не видят, но чуют охотника. Все инстинктивно немного пригибались, стараясь, чтобы их головы оказались ниже стен. Ветер выл над ними. Дневной свет скоро погаснет, и всех тревожила неуютная мысль, что ночь может застать их среди этих развалин.
Они вышли на открытое пространство, где снег сваливался в сугробы, и остановились. Вглядываясь в лица, Оризиан понял, что не он один испытывает смутное беспокойство. Даже Эсс'ир и Варрин нервничали здесь, вдали от защитника-леса. Они о чем-то коротко переговорили, близко сдвинув головы.
— Мы здесь вечность можем бродить. Нужно найти что-нибудь, где можно провести ночь, — заявил Рот.
— Согласен, — отозвался Варрин.
Довольно скоро они нашли место в углу того, что когда-то было небольшим домом. Сюда недобирались ни ветер, ни снег. Несколько полосок вяленого мяса были пущены по кругу, и они сделали по глотку воды из почти опустевшего меха. Потом все, кроме Варрина, опять сгрудились вместе и прижались друг к другу. Варрин сидел прямо, откинув голову на стену.
— Я буду наблюдать первую половину ночи, — сказал ему Рот. Сначала непонятно было, слышал киринин или нет, но потом он еле заметно кивнул.
Оризиан, теснее прижавшись к сестре, почувствовал, что она протянула к нему руку. Сделала она это ради собственного спокойствия или для его удобства, но он крепко сжал ее ладонь. Его мучил голод, а когда он закрыл глаза, сон показался ему несбыточной надеждой.
Незвано-непрошено ему привиделась белая, обнаженная спина Эсс'ир. Он неловко пошевелился. Следом за этим он вспомнил об Иньюрене, которого они оставили на поляне одного. Оризиан видел, как умирала мать. Он видел, как раскрылись ее губы, и дыхание в последний раз вылетело из ее груди, и как глаза в какой-то миг утратили блеск жизни. Он представил себе, как свет уходит из серых глаз Иньюрена. Машинально он стиснул руку сестры.
— Спи, — шепнула Эньяра.
Хотелось бы уснуть.
В темноте ночи над городом и среди его остатков беспрерывно стонал ветер. Шли часы, снега больше не было, температура воздуха падала. Оризиан слышал, как поднялся Варрин и сменил Рота на наблюдательном посту. Ни тот ни другой не сказали ни слова.
Среди туманов и облаков занимался рассвет, безмолвный, водянистый и безжизненный. Хотя ветер
