было, кажется, вовсе не столь невинно, как Эстер, никогда не знавшая иных мужчин, кроме своего законного мужа.
Эвелина бросила на него последний взгляд, сполна отражающий её разочарование и досаду оттого, как нескладно всё получилось. А потом вздохнула, махнула белой ручкой и пошла к двери, обиженно шмыгая своим восхитительным носиком.
— Точно не скажет матери? — тревожась за судьбу возлюбленной, спросил Джонатан, когда за ней закрылась дверь.
— Не скажет, — уверила его Эстер. — Она хоть и маленькая бесстыдница, но славная. Всё поймёт. Итак, мой супруг, на чём она нас прервала?
И вот тут теперь в самом деле время спустить завесу. Что мы и сделаем, со всем уважением, и даже задуем свечку.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
в которой обсуждаются альтернативы люксиевым технологиям, а Джонатан снова оказывается меж двух огней
Поместье, в котором коротают дни, месяцы и годы женщины рода Монлегюр, расположено в чрезвычайно живописном местечке. Берёзовая рощица, юркая речушка, пёстрая деревенька с черепичными крышами, ярко выделяющимися среди изумрудных лугов в солнечный день, если смотреть на них сверху, с холма, — словом, идиллический пейзаж, с первого взгляда вгоняющий любого городского жителя в смертную тоску. Пауль Монлегюр, после позорного своего бегства из отчего дома взявший псевдоним равно броский и нелепый, был в душе своей настоящим городским жителем. Именно поэтому его так неудержимо тянуло на ярмарочные площади любого мало-мальски приметного городка. И именно поэтому он совершенно без восторга отнёсся к свиданию, назначенному ему Эстер на мельнице утром следующего дня. На миг Джонатану, добросовестно передавшему это послание, почудилось, что Паулюс вот-вот попросит его пойти с ним — ну, так, за компанию. Он еле сдержал улыбку при этой мысли — похоже, парень предвкушал трёпку, характер и размах которой Джонатан легко мог представить, ибо хорошо знал вспыльчивый нрав своей возлюбленной. Но в конце концов Паулюс победил в себе глас малодушия и, вздыхая и сердито оглядываясь то на Женевьев, то на доктора Мо, покинул их стоянку в роще и пустился в путь — на вершину холма, где медленно и величаво ворочала лопастями ветряная мельница, ещё одна неотъемлемая деталь местного умилительного пейзажа.
Вернулся он через час, идя чуть ли не вприпрыжку, что было у него признаком величайшего раздражения. Шаг его был широк и отрывист, однако его спутница не отставала, ступая быстро и легко по траве, блестящей от утренней росы.
И вид её, вид этой стройной, тонкой, красивой девушки с соломенными волосами, забранными под крестьянскую косынку, в рабочей блузе, рукава которой были подвёрнуты до локтя и обнажали на удивление крепкие для юной леди, загорелые руки, — вид её Джонатану очень сильно не понравился.
Дело в том, что, воспользовавшись уходом Паулюса и тем, что доктор Мо решил покемарить чуток под пение птичек, Джонатан собрался побеседовать с принцессой Женевьев о будущем. Стоило, возможно, подождать, пока они покинут это опасное во всех отношениях место, а может быть, и не стоило; в любом случае следовало решить, куда двигаться дальше. У Джонатана были некоторые мысли на этот счёт, которые он с нижайшим почтением и изложил своей принцессе, памятуя, разумеется, о том, что он никоим образом не советник её высочества, а всего лишь её преданный лейб-гвардеец, и однако же…
Словом, пока он так вот мямлил и запинался, не зная, как подступить к делу, принцесса Женевьев сидела на бревне у погасшего костра и с невозмутимым видом штопала платье. Это было то самое платье, которое принесла ей Иветт из театра, и принцессе доводилось носить его всё то время, когда она не наряжалась в балахон сестры милосердия. За время их путешествия платье порядком поизносилось, однако Женевьев в голову не пришло обновить гардероб на те средства, что она взимала из кассы Анатомического театра на всеобщее благо. Ибо всеобщее благо волновало её много сильнее собственного — в том заключалось большое её достоинство, большая её беда и большое её чудачество, учитывая, кем она всё- таки была.
Быть может, именно вид принцессы, штопающей своё единственное платье посреди лесного лагеря бродячего цирка, смутил Джонатана. Умей он шить, отнял бы у неё рукоделие и выполнил дело сам; но он не умел, оттого, смущаясь всё больше и несказанно путаясь в объяснениях, попытался донести до её высочества, что для её собственной безопасности надлежит как можно быстрее покинуть эти места, и хотя её высочество требует, чтобы следующем пунктом назначения стал остров Навья, он, Джонатан, продолжает дерзновенно сомневаться в том, что таковое путешествие имеет хотя бы минимальный шанс на благополучный исход, посему…
— Передайте мне камешек, будьте любезны, — сказала на это принцесса Женевьев, и Джонатан, как раз набиравший воздуху в грудь для самого главного, со стуком захлопнул рот. — Вон тот, — пояснила принцесса, указывая пальцем на небольшой булыжник, валявшийся у Джонатана возле ноги. Джонатан в недоумении поднял его, отряхнул от грязи и палых листьев, протёр полой мундира и протянул принцессе. Та приняла камень с коротким кивком, расположила на коленях и принялась затачивать на нём иглу.
Джонатана настолько поразило это простое действие, что он умолк и просидел молча до тех пор, пока вдалеке не послышались торопливые сердитые шаги Паулюса ле-Паулюса.
И Эстер, которая отчего-то решила прийти на стоянку вместе с братом, застала своего супруга, сидящего на расстоянии руки от некой девицы и заглядывающего этой девице в рот с выражением, более всего напоминающим смиренное благоговение.
Узрев сию картинку, девица Монлегюр — ибо так мы условились её называть — встала как вкопанная. Брат её не заметил этого и продолжал идти вперёд, что-то бормоча себе под нос. Джонатан обернулся и замер, увидев свою жену, открыл рот и опять закрыл его со стуком, второй раз за неполные полчаса. Если вдуматься, преглупо получилось; но мог ли он дать хоть какие-то объяснения? Увы, не мог. Во всяком случае, не здесь и не сейчас.
Оттого он лишь поднялся на ноги и неуклюже приветствовал вернувшегося товарища, который, явственно сердясь и чуть менее явственно смущаясь, представил присутствующим лучшего механика отсюда и до самого Френте.
— Захотелось ей на голема тут взглянуть, — буркнул Паулюс неподвижно стоящему Джонатану. — Я ей говорю, давай, мол, притащу его к тебе, а она упёрлась — нет, говорит, хочу с доктором Мо поздороваться. Увязалась…
Джонатан сглотнул. Чуткое сердце его возлюбленной, похоже, накануне ночью ощутило смутную тень угрозы. А поскольку Эстер была прежде и больше всего учёным, то все свои гипотезы она немедленно проверяла на практике.
— Вижу, у вас пополнение, — сказала она, поздоровавшись с доктором, проснувшимся по такому торжественному случаю, а затем с сарказмом взглянув на Женевьев. — Женщина в театре? Какая широта взглядов, братец!
Принцесса удивлённо посмотрела на Паулюса, но лишь пожала плечами чуть заметным жестом. Паулюс же вдруг покраснел до самой шеи, видимо, разобрав в словах Эстер тот намёк, который скрылся от невинного взгляда принцессы. Джонатан тоже понял, на что она намекала — в отчаянной надежде, что ошиблась, что этот взгляд, которым Джонатан глядел на незнакомую женщину, ей померещился… Джонатану на миг неистово захотелось подтвердить её догадку, сказать, что да, так и есть, эта девица — всего лишь любовница ветрогона ле-Паулюса и к нему, Джонатану, не имеет ровным счётом никакого отношения…
Он тотчас возненавидел себя за этот порыв, ещё даже не успев подавить его в себе. Ибо было это двойное предательство: ложь любимой жене и подлость по отношению к своей монархине. До чего же докатился ты, Джонатан ле-Брейдис? И так скоро.
— Да нет, нет, — стушевавшись, торопливо запротестовал Паулюс. Старшую сестру свою он и впрямь весьма побаивался. — Это ассистентка доктора Мо, временная спутница… случайная… то есть… Они с
