девицу свою приволок. Бросайте Труди и убирайтесь вон.
Эстер Монлегюр стояла на крошечном деревянном карнизике на стене, возле винта, к которому крепились лопасти мельницы, и то ли смазывала его, то ли чинила — мешало разглядеть солнце, стоявшее прямо у неё за плечом. Джонатан выронил Труди, которого еле доволок, приставил ладонь козырьком к глазам и всмотрелся ввысь, пытаясь разглядеть свою возлюбленную, но увидел лишь широко расставленные ноги в холщовых брюках, растрепавшиеся волосы да сердито сморщенный веснушчатый нос.
— Мы подождём, пока ты его заправишь, — сказал он и, опустив голову, вполголоса добавил, обращаясь к Женевьев: — Не заговаривайте с ней пока. Я сам. Пусть немного остынет.
Эстер фыркнула сверху и какое-то время поковырялась ещё с винтом, явно нарочито, чтобы помучить своих незваных гостей ожиданием. Потом нырнула в окошко, соединявшее карниз и внутреннюю часть мельницы. Джонатан снова сгрёб Труди в охапку и ступил вперёд, под сумрачную прохладную сень мельничного механизма.
— Брось его там. У насоса, — громко, перекрывая стук жерновов, сказала сверху Эстер. Она уже проворно спускалась по приставной лестнице, действуя со скоростью и ловкостью ручной обезьянки, которых любили заводить у себя знатные дамы Саллании до того, как в моду вошли люксиевые птички. Джонатан залюбовался ею, как любовался всегда, — её грацией, её ловкостью, её дерзостью, тем, сколь безразлично ей было то, что о ней думают окружающие, — и тем, сколь невинно она своим равнодушием гордилась. Спрыгнув на выстланный соломой пол, Эстер деловито отряхнула руки и прошла мимо Женевьев, так, будто вообще её не увидела. Оказавшись у насоса, присоединённого к мельничным жерновам, нерадивая дочь Стюарта Монлегюра второй раз за день вскрыла грудную пластину жестяного робота, извлекла из него баллон и, вооружившись парой инструментов, занялась привычным и любимым делом.
И как всегда, занимаясь им, она почти сразу пришла в хорошее расположение духа. Тем более на её любимой мельнице, под успокаивающее постукивание жерновов и скрип мельничных крыльев, которые были милей ей, чем была бы мила колыбельная матери, если б только графиня Монлегюр пела своим дочерям перед сном.
И, разумеется, Джонатан это предвидел.
— Скоро сделаешь? — тихо спросил он, и Эстер ответила не оборачиваясь:
— Надо ещё пружину заменить и подтянуть клапан. А баллон заполнится к вечеру. Пусть Паулюс…
— Эстер, — сказал Джонатан, не двигаясь с места, — это — её высочество Женевьев Голлан, наследная принцесса Шарми. И теперь, после кончины короля Альфреда — фактически, её величество королева.
Эстер уронила гаечный ключ. Оплошность сама по себе не слишком досадная, вот только уронила она его прямо в Труди, отчего тот протестующе громыхнул. Эстер машинально запустила руку по локоть в жестяное нутро робота, одновременно оборачиваясь и глядя в лицо Джонатану, словно пытаясь понять, в самом ли деле он столь бессовестно, столь возмутительно нагло ей лжёт.
Но мужа своего Эстер ле-Брейдис знала не хуже, чем Джонатан ле-Брейдис знал свою жену. Она бы ещё поверила в его измену, но не в его ложь.
— О господи, — сказала Эстер Монлегюр, никогда не отличавшаяся стойкостью религиозных убеждений.
— Здравствуйте, госпожа Монлегюр, — сказала в ответ принцесса Женевьев и улыбнулась столь сухо и скупо дочери своего злейшего врага, что последние сомнения Эстер развеялись, будто дымка над рекой поутру.
В течение следующего часа мельничный насос наполнял механическое сердце Труди живительным воздухом, а Джонатан рассказывал Эстер о своих с принцессой злоключениях. Эстер внимала, сев на край ограждения вокруг мельничного жернова, приоткрыв от изумления рот и сложив руки на коленях, будто девочка, слушающая захватывающую страшную сказку.
— Так вам нужно теперь на Навью? — только и проговорила она, когда фонтан красноречия Джонатана иссяк.
Принцесса Женевьев, не проронившая за весь монолог своего лейб-гвардейца ни единого слова, молча кивнула.
— Зачем?
— Этого я сказать не могу. — вот и всё, чего добилась пытливая Эстер от этой каменнолицей принцессы, и это было немногим больше, чем от неё добивались все, кто хотел добиться чего бы то ни было.
Впрочем, не такова была Эстер Монлегюр, чтобы отступать на полпути.
— Ну вот ещё! — воскликнула она, вскакивая с ограждения и упирая в бока свои чумазые натруженные кулачки. — Отбираете у меня мужа, ломаете его жизнь, ломаете и мою тоже — а теперь, гляди-ка, она не может сказать. Да вы просто наглая самодовольная стерва, ваше высочество, если желаете знать!
— Эстер! — воскликнул Джонатан, поражённый в самое сердце, на что любовь всей его жизни лишь упрямо выпятила подбородок.
— А ты молчи! Довольно уж тебя наслушалась. Пусть, вон, она говорит, если помощи просит. Вы ведь просите у меня помощи, правильно я поняла?
— Да, — тихо и сдержанно сказал принцесса Женевьев, не отводя глаза. — Прошу.
— Правда? А похоже, как будто требуете. Вы хотите, чтобы я вынесла вам бумаги моего отца, помогла подделать его печать и подпись. Хотите, чтобы я стала предательницей собственной крови, как Джонатан уже стал из-за вас предателем своего Устава. И отказываетесь даже сказать, зачем вам это нужно!
Принцесса Женевьев молчала какое-то время. То, что Эстер назвала Джонатана мужем в порыве гнева, не укрылось от неё, и, несмотря на поразительное воздействие, которое это открытие на неё произвело, принцесса сумела удержать себя в руках. В самом деле, это многое объясняло. Джонатан ле- Брейдис был дорог этой девушке, и, разумеется, она не была рада увидеть его с другой. Теперь, узнав, что с этой другой его объединяет лишь его присяга, Эстер Монлегюр должна была почувствовать облегчение. Однако гнев её не утих, напротив, как будто разгорелся с новой силой. И Женевьев не знала, как его унять. Она вообще очень мало знала о том, как говорить с людьми, которые, зная, кто она такая, не желают ни служить ей, ни убить её. Служение и ненависть — вот и всё, что она знала в жизни, и ревность чужой жены была для неё испытанием совершенно новым.
Оттого, быть может, испытание это вызвало в Женевьев больше любопытства, чем справедливого негодования.
— Я бы сказала с радостью, — проговорила она, глядя в раскрасневшееся лицо молодой женщины. — Но дала клятву отцу моему на смертном одре, что никому ни о чём не скажу, пока не достигну цели. А может, и тогда не смогу сказать — всё зависит от того, что я найду там, куда лежит мой путь. Так вышло, что, кроме господина ле-Брейдиса, у меня нет других помощников. Я прошу у вас прощения за то, что он оказался втянут в это, однако вы, как механик, должны понимать, что, когда ветер дует на лопасти мельницы, лопастям должно крутиться, а жерновам должно молоть, и не в их воле решать, будут ли они перемалывать зерно или кости. Или, — добавила она, кинув взгляд на развороченного робота, — накачивать воздух в баллон.
Эстер хмуро посмотрела на неё, скрестив руки на груди. Джонатан тихонько стоял в стороне — он сделал всё, что мог, сказал всё, что должен был сказать. Теперь решение оставалось за ней, и он смутно чувствовал — не без некоторого удивления, заметим вскользь, — что от Женевьев сейчас зависит больше, чем от него самого.
— Ладно, — сказала Эстер наконец. — Тогда я поеду с вами.
Джонатан вздрогнул всем телом и раскрыл рот для самого решительного протеста. Но принцесса Женевьев опередила его, кивнув:
— Да. Разумеется. Понимаю вас. Если вы достанете нам нужный документ, вы предадите вашего отца, и надежда на то, что он одобрит ваш брак с господином ле-Брейдисом — тайный брак, насколько я понимаю, — окончательно развеется в прах. Вы бы и рады мне отказать, но не можете, потому что, отказав
