Разнообразие в лабиринте недопустимо, но скульптора у них раньше не было. Многоликие янусы- близнецы — её творения. Живёт в четырёхугольном доме через площадь от пирамид. За талант прощается многое. Волосы стали белее, черты лица жёстче, улыбка надменней. Носит меха и драгоценности, вдыхает неразбавленный джин. Ездит в собственной лодке на открытие фонтанов, как в карете. Она не помнит о нас.
— Маугли — в тюрьме. Тюрьма внутри тюрьмы — почти смерть. Эфира не будет. Сможет выйти оттуда не иначе, как сквозь стены.
Кто-то у стойки бара разбил склянку с эфиром. Жаркое. Аморген замолчал на полуслове, глубоко вдохнул и замер, как статуя. Тяжёлые веки прикрыты, тёмно-каштановые волосы откинуты со лба. Понятно, как он выживает. В человеческом мире это называется фриганизм[57] или проще — «подбирать объедки». Эфир не хлеб, но суть хлеба. Без эфира мы растворяемся, превращаемся в духов, в тени теней. Густая дымка над каналами, из-за которой чайки боятся летать, и есть духи. Вечные узники города, их не освободит волна.
— Вы должны помочь мне вытащить её. Маугли здесь из-за вас!
Ты удивлённо молчишь. Не веришь Аморгену. Думаешь, очередной трюк, как снотворное в шампанском, ловля на живца, попытка скинуть нас на дно колодца. Думаешь, если бы не он, мы бы лишись своих снов по-другому. В Институте на Кипре. В миру. Но прошлое никого не отпустит, как и стая разъярённых Псов. Говорят, их видели в городе. Они — единственные, у кого в карманах билеты в оба конца с открытыми датами.
— Если бы не она, вы бы не встретились, — продолжает Аморген.
Я вспоминаю уличных бродяг, ты — заснеженное утро в Альпах. А может, мы и живы сейчас, благодаря Маугли? Или эта мысль — тоже киношный трюк?
— Маугли была в городе на хорошем счету. За что же её посадили?
— За счёт статуй. Догадываетесь о принципе лабиринта? Иллюзии бесконечности? Все улицы похожи, не помнишь, проходил по ним или нет, в итоге бродишь кругами и нужную линию — к выходу — всегда пропускаешь. Пока статуи рождались близнецами, их нельзя было сосчитать, они не служили ориентирами в лабиринте. Ничто не нарушало покоя над морем. Никто не попадал в гавань раньше установленного срока, до полного очищения не садился на корабли, что везут в новую жизнь.
В тот вечер на площади я узнал одно из лиц януса. Фаюмский портрет из Каирского музея. Луна позолотила бронзу, отразила во взгляде характер. Судьбу. Я вспомнил свою: чаша и меч. И свернул в переулок, куда смотрела статуя. Вскоре услышал шум моря. Туман скрывал узкую песчаную косу, уходившую далеко в воду, как волнорез. Песок мягко проседал под ногами. Я подумал о тебе. Каждое утро, закрыв за мной дверь, ты начинала рисовать мост через море — уцелевший сон. Снова и снова. До усталости, до мозолей на пальцах, до слёз, до исступления. Но чернила испарялись с листа задолго до завершения рисунка. Здесь невозможно сберечь свои сны.
Коса почудилась мостом с перилами из песчаных скульптур. Мифические существа — наполовину люди, наполовину звери: человеческая голова заканчивалась хвостом животного, а животное держало в зубах человеческую голову. Символ бесконечности, похожий на змея, глотающего хвост. Маугли лепила его чешую, легко надавливая на послушный сырой песок тонкими пальцами. По-прежнему ярко светила луна.
— Всё-таки здесь невыносимо долгие ночи! — бросил я вместо приветствия.
Она с минуту смотрела на меня, вспоминая, потом кивнула.
— Да, бессонница. Неужели никто не понимает, что если лишить человека сна, он начнёт грезить наяву. Мы всё забываем: себя, друг друга, то, что должны делать в городе. Мы же бесполезны для них!
— По-моему, именно этого они и добиваются. Всякий в городе должен утратить себя. Их боги тоже утратили…
(о богах вспомнил внезапно, глядя на хвост змея, будто ударило молнией)
… Трезубец Посейдона, раздвоенные копыта Сета, крылья и заострённые уши Аполлиона, рога Одина… растворились в христианском Дьяволе. Дьявол — абстракция зла, безликий Янус. Теперь любые — и тёмные, и светлые — намерения можно трактовать как дьявольские. Страшный Суд без сравнений, оценок и меры грехов, без доказательств вины. Одно лицо, одна кара для всех.
— Наши лица стирает город. Как и память. Я пыталась делать статуи похожими на жителей города, но у них у всех одинаковые лица. Говорят одни и те же слова на одном языке, шаги по мостам над каналами соразмерны, мысли сонастроены. Надеялась, что, глядя на статуи, они задумаются над собственной убогостью, над угасанием внутри всего человеческого. Но нет, здесь не понимают простых символов. Ангел, отрезающий крылья, карты Таро. История повторяется. Люди отказываются видеть то, что не вписывается в систему их ценностей. Для них мои статуи не более чем украшение фонтанов. Моё искусство не искусство, потому что никому не нужно, никого не способно спасти. И я перестала резать мрамор, выбрав песок. Об этом месте никто не знает, случайно его нашла. Никто не увидит мои скульптуры из песка, не посмеётся над ними. Здесь их смогут разрушить только ветер и время. Самая сладкая свобода — творить для себя, ради процесса. Песок же недолговечен. Но в песчинке я увидела мир![58]
Всматривался в лица на песке, они были знакомы. Те, кого пропускал в жизни, проходил мимо: нищие на Карловом мосту, игроки в казино, парень, выдавший нам ключ от шале в Альпах. Никогда не замечал случайных встречных, не помнил их красоту.
— На недавнем открытии фонтана, — рассказывает дальше Аморген, — с блеском, под аплодисменты и бравурную музыку срывали покрывало со статуи, все четыре лица януса были разными. Юг — юн и наивен, Север — суров, Запад — отважен и смел, Восток — задумчив и грустен. Указатель. Все на корабли! Но заметили его не сразу. Маугли забрали вечером. А утром светило солнце, и она улыбалась толпе…
И это был не первый такой указатель, не первая разноликая статуя. Иначе не смог бы найти.
— Знаешь, что я открыла? — спросила она тогда на песчаной косе.
— Что?
— Творчество делает меня живой. Помогает сохранить себя, свою суть. Когда леплю, память возвращается, как и во сне. Творчество заменило всё, что у меня отняли. Сны — бессмертие, вечное возвращение, поэтому здесь мы их и не видим. Нас очищают, растворяют друг в друге. Но стать другим — значит умереть. Люди создают что-либо, чтобы быть собой. Мои статуи — слепок жизни, кем была и кем хочу оставаться несмотря ни на что. Не буду творить по чужой указке, только то, что хотела бы видеть сама.
Слушал её и чувствовал освобождение от звука отбойного молотка. Улицы, площади и кварталы в городе росли как грибы. С утра до ночи долбил брусчатку площадей, готовил место под новый фонтан. Жуткий оглушающий грохот жил у меня в голове, дробил мозг на осколки стекла и камня. Прислушался ещё раз: ничего, тихий плеск волн.
— Ты видела корабли? Они забирают в новую жизнь?
— Да. Проплывают мимо, довольно близко.
— Их много?
— Иногда да, иногда нет. Сегодня на земле родится много младенцев, перед твоим приходом был лайнер, а позавчера за всю ночь приплыла одна яхта.
— Странно. В двадцать первом веке людей на планете было больше, чем всех, кто жили до них в прежние столетия, вместе взятых. И каждую ночь появляются на свет тысячи.
— Лабиринт — огромен. Думаю, наш город с его гаванью здесь не единственный.
— Сколько же нам здесь гнить?
— Ты так ничего и не понял, — вздохнула Маугли, — корабли перевозят трупы. В гавань пускают потерявших себя. Если душа не помнит, кем была в прошлой жизни, выходит, и не жила. Ты родишься заново. Другим. Тебе повезёт, если сны вернутся, но если нет… Зачем? Плавучая опера Джона Барта[59]. Наблюдаешь с берега за актёрами на сцене баржи, пытаешься угадать
