теперь маленький немец сидел рядом со мной, увлеченно тыкал кнопки, а я слышал только музыку, похожую на комариный писк, и звуковые эффекты, напоминавшие старческое кряхтение. Неожиданно музыка изменилась, проиграла быстрый минорный пассаж и смолкла. Мой новый товарищ что-то быстро сказал и ткнул мне в руки маленький, изогнутый пульт с кнопками – моя очередь играть. Я медленно потрогал пульт, и вдруг злость и обида жарко, вместе со слезами, поднялись в горле.
– Не хочу! – выкрикнул я.
Маленький немец засмеялся и что-то начал говорить в ответ.
– Не хочу! – крикнул я громче и ринулся вон из квартиры. На этот раз я снес в коридоре все, что там стояло. В ответ на грохот ко мне заторопились голоса, а я бил руками по двери, искал ручку, дергал ее, пока дверь не открылась. По лестнице я спускался медленно, но на последних ступеньках все-таки сорвался, больно ударился коленями, ободрал локти. С воем я перебежал двор и снова толкнулся лбом в закрытую дверь, потом искал ручку и молотил, молотил кулаками, чтобы мне открыли и впустили. Мать тащила меня, ничего не соображавшего, через квартиру, сначала в ванную, вымыть лицо и промыть перикисью ссадины, затем – в большую комнату с диваном.
В комнате было как-то по-особому тихо. Отца, кажется, не было, хотя тишина отдавала присутствием мужчины. Мать сидела на стуле, и я стоял рядом с ней – на диване же кто-то был.
– Сыно-о-ок, – говорила мать, чиркая острой рукой по голове, – перестань. У нас гости. Вон там – твой учитель, господин Цайлер.
По моему лицу текла холодная вода, которой минуту назад мать пыталась меня успокоить. Но горячая, тряская волна не проходила, и ударив ногой в пол, я решительно повторил: не хочу!
– Guten Tag![13] – раздался сухой строгий голос
– Не хочу! – заорал я, набирая обороты. – Не хочу учителя, не хочу учиться, не хочу, не хочу!
Я кричал что-то еще, и мать говорила мне какие-то слова, а со стороны дивана не исходило ни звука. Через пять минут я замолчал.
– Guten Tag, – невозмутимо последовало из тишины.
– Не хочу! – взвизгнул я.
– Guten Tag, – повторилось в третий раз, и я замолчал. Тишина ждала чего-то, напряженно, строго и ясно.
И стряхнув с себя руку матери, я ответил в тишину:
– Гутен таг!
Не знаю, люблю я этот город или нет, но он радует меня. Мягкое солнце, дома, как огромные батареи, впитывающие его, шумные люди и машины, новые улицы, на которых я раньше не был, запахи – все радостно и пестро. Она идет рядом со мной, мы движемся по огромной аллее, на восток от Александерплац, мы гуляем по городу.
– Большие дома, – расказывает она, – красивые, хотя слишком громоздкие. Построили в честь вашей над нами победы. Раньше называлась аллеей Сталина. Здесь…
– Сколько этажей у этих домов? – перебиваю я.
– Шесть. Но там высокие потолки.
– Все равно немного. На моей улице дома выше.
– Вовсе нет. Такие же, а то и ниже. Откуда ты вообще знаешь? Я замолкаю. В самом деле, может, я опять что-то не так понял.
С того дня, как мы с ней побывали в кино, многое для меня изменилось. Я перестал безоговорочно доверять своему тепловому чувству, стал больше спрашивать.
– Здесь был Дворец спорта. Или труда – я забыла. Его снесли; сейчас здесь какая-то уродливая новостройка.
Мы идем дальше. Сзади нарастает шуршание шин и низкое гудение.
– Какая машина едет? – спрашиваю я.
– «Мерседес», старенький, белый.
– А за ним?
– «Вольво», темно-синий. Длинный.
Я останавливаюсь, концентрирую внимание на машине. Сгусток моторного жара проносится мимо. За ним, в отдалении, нарастает новый.
– А это что?
– Не знаю, какая-то красненькая машинка. Небольшая. Не знаю, что за марка.
– А можешь узнать? Она смеется.
– Какой же ты ребенок! Все только про машинки спрашиваешь. Тебе неинтересно, какие дома вокруг, какие деревья?
– Какие дома я и так знаю. Вот этот, – я делаю несколько шагов в сторону, к стене ближайшего дома, – снаружи плитка, как в ванной. Под плиткой – цемент и кирпич. – Я подхожу еще немного ближе. – Или нет, скорее бетон. Очень толстый бетон. На первом этаже сплошное стекло, наверное, магазины. Там, повыше – терраса с каменной оградой.
Некоторое время мы идем молча. Потом нас настигает новый шум, высоко шуршащий и ритмично клацающий.
– Велосипедист, – говорит она.
– Какой марки велосипед?
– Не знаю, – отвечает она, – да это и неважно, они все одинаковые. Этот новый, наверное, горный.
– А машины тоже снаружи одинаковые?
– Сейчас – да. Но у них разные значки. Кроме того, у азиатских машин узкие фары, они круглее.
– Значит, это у азиатских машин такие фары, – говорю я. Она не отвечает. Мы останавливаемся у светофора.
– Теперь давай наоборот, – говорю я, – закрывай глаза! Она берет меня за руку и легонько сжимает ее:
– Закрыла!
Я веду ее через дорогу.
– Слушай, я так боюсь переходить! – говорит она.
– Не бойся, здесь мало машин.
Мы переходим, идем по теневой стороне улицы. Она идет неуверенно, все время словно легонько подталкивая меня к стене дома. Навстречу приближается уже знакомый шум.
– Велосипедист, – говорю я, – в очках и шортах. Велосипед старый, с тремя скоростями, марку не знаю – ты мне не говорила.
Велосипедист удаляется, она все теснит меня к стенке, наши руки трутся предплечьями – я чувствую ее немного полную руку, нежную, собирающую на себя солнце и дивно пахнущую нагретой кожей.
– Женщина идет навстречу, – продолжаю я, – длинные волосы, открытые плечи. Юбка, довольно короткая. Резиновые тапочки на ногах, такие, как для душа..
– Ненавижу такие тапочки! – отвечает она. Мы идем дальше.
– Машина, – я слегка оборачиваюсь, – черная или темно-синяя БМВ, новая модель. И фары почему-то включены.
Она останавливается, поворачивается, и я знаю: она открыла глаза.
– Откуда ты знаешь, какого она цвета? – Она сжимает мою руку. – Слушай, мне иногда кажется, что ты меня просто дурачишь. Если бы ты не был такой странный, я бы тебе уже перестала верить. Может, ты все-таки немного видишь?
– Да нет, что ты… Ты ведь мне сама уже показывала машину вроде этой.
– Как «показывала», если ты не видишь!
– Это новая БМВ, у нее четыре фары, по паре с каждой стороны, но каждая пара забрана под стекло еще раз. Стекло холодное, оно никогда по-настоящему не греется. Но немного тепла было изнутри, не двигательного – оно плотнее и жарче. А это электрическое тепло. Значит, фары включены. А тепло от
