напрягался, и у меня было странное предчувствие, что вот, сейчас мне откроется важное, поймется что-то такое, отчего все сдвинется. Машины проезжали, это было понятно по звуку, и по тому, что они гнали перед собой ветер, и… еще по чему-то. Но мне казалось, что большинство машин гладкие, как камушки, а некоторые, отдельные, чем-то напоминают торт. Я точно знал, как это будет, если обычная машина остановится, и я ее потрогаю, проведу ладонью по крыше: гладкий, полированный, выстуженный ветром металл. А у машин-тортов на крыше было… что?
Я напрягал детские воспоминания, замирал, пытался продраться через все лежавшие в памяти звуки, касания, запахи и температуры к картинкам, нескольким, самым заповедным, сохраняемым мучительно. Машины, похожие на торт. Торты, похожие на машину.
Проехала еще одна, с шипением прорезая воздух. И тут я понял. На крыше у этой машины что-то горит. Не свечка, конечно, что-то слабее, не такое жаркое, смутное тепловое пятнышко, не гаснувшее на ветру. Сразу вспомнилась огромная рука отца, тормозящая меня за плечо перед светофором, усталость в ногах и его слова:
– Шашечки, оранжевый фонарик на крыше.
Такси. И дальше, смутно припоминая движение, как во сне, я шагнул и вскинул вверх правую руку. Воздух впереди двинулся, метнулся ко мне, и, пропустив вперед пышущий жаром радиатор и длинное полированное тело, мягко потянул меня к себе. Машина остановилась. Дальше был бархатный, спружиненный маслом щелчок, крыло низкой двери взбило уличный холод, и теплая, пахнущая кожей полость открылась мне. Я стоял, как волшебник, не верящий в произведенное им чудо. Машина мягко рокотала мотором, уютно обкладывая тротуар вокруг себя стелящимся теплом выхлопа. Я неуверенно протянул руку, и, трогая сиденье, сел.
– Дверь закрой! – буркнул водитель.
Ручка нашлась не сразу, но дверь пошла неожиданно легко: я сильно дернул ее, и она громко, глухо хлопнула. Я сидел и все еще не верил.
– Ну? Куда? – спросил водитель все так же угрюмо.
Я никуда не собирался ехать, но ехать было надо, я не хотел сердить водителя еще больше.
– В Пренцлауэрберг! – сказал я наугад.
– Куда в Пренцлауэрберг?
На этот вопрос я не был готов ответить.
– Ты что, нездешний? – спросил водитель нетерпеливо. – Скажи, что тебе именно надо в Пренцлауэрберг?
– Центр. Самая главная улица.
– Аллея Шонхаузер?
– Да. Именно. Аллея Шонхаузер, – с облегчением согласился я. Машина тронулась. Мягкий толчок прижал меня к спинке
кресла. Я боялся, что будет тошнить – но меня не тошнило, было приятно и радостно. Даже когда машина начинала тормозить, и меня выкидывало вперед, и все внутри замирало, никакого неудобства я не испытывал. Спереди, от приборной панели, доносились далекие, искаженные голоса: переговаривались водители и диспетчер. Шофер хлопал плотной, кажется, кожаной курткой по креслу, поворачивая руль. Мы ехали, я удалялся от дома – словно что-то рвалось: веревка, которой хватало лишь до школы и обратно. Мы ехали долго, и чувство чего-то нового, неожиданного, радостного не покидало меня всю дорогу. Машина все чаще останавливалась, двигалась медленнее, словно протискиваясь в узкое бутылочное горлышко. Наконец после очередной остановки водитель пробурчал:
– Шонхаузер. Куда сейчас?
– Остановитесь здесь, – отвечал я.
– Прямо здесь или все-таки повернуть?
– Неважно. Прямо здесь.
Машина остановилась. Я сидел молча, ожидая, пока водитель назовет цену. Но он ничего не говорил.
– Сколько? – спросил я наконец.
– Не видишь, что ли? – Водитель двинулся в кресле, постучал по чему-то. – Тринадцать пятьдесят!
Я вытащил из кармана широкую, гладкую, негнущуюся бумажку, получив взамен несколько мятых, поменьше, и горстку мелочи. Я поблагодарил, толкнул дверь и вышел.
Мир раскрылся навстречу сразу, как тогда, несколько лет назад, он раз и навсегда закрылся под хлороформенной маской. Тысячи запахов обступили меня, воздух, совершенно другой, новый, ходил вокруг – он был сырой и сладкий, в нем летали многие, нерастворенные, нерасшифрованные составляющие, которые, однако, больше меня не пугали – ведь я, если бы хотел, мог теперь их расшифровать. Мое такси удалялось, а навстречу плыла другая, странная, ни на что не похожая длиннющая машина, и мотор ее не рокотал – пел тягучую песню. Воспоминания опять зашевелились – кажется, где-то когда-то я видел такое, такую машину, или не машину вовсе.
Редкие люди появлялись и исчезали – и я двинулся вперед, по улице, вдоль стены дома, которую я мог не трогать, просто чувствовал, потому что… тогда еще нетвердо знал, почему, но был в полшаге от того, чтобы узнать.
И воздух сверху был холодный и ясный, а снизу сгущался, грелся, обтекая тело, кидался то вправо, то влево, вспугнутый моими шагами, книзу снова застывал в асфальт. А под асфальтом была земля, а еще ниже все холодело, холодело в никуда, в абсолютный ноль и неподвижность. И издали что-то неясно двигалось, с шипением и сдержанным, тонким металлическим лязгом – наплывало холодом, гнало ветер…
И я вдруг неожиданно и резко осознал, что тогда, когда был совсем маленьким и все видел, я ходил, ходил по земле, притянутый к ней притяжением, забитый в горизонт и окруженный стенами комнаты, стенами домов, людьми. А ослепнув, я повис в мире загадочном и прозрачном, потому что и вверх и вниз от меня простиралась одинаковая чернота, а шорохи, движения, колебания температур не кончались совсем ни сверху, ни снизу. И вот теперь я медленно начинал летать, мог ясно чувствовать стенку и смутно – то, что за стенкой, чувствовать бездонную глубину вверху и ту же глубину внизу. И «верх» и «низ» – понятия, для окружающих абсолютные, для меня были условными: их перемещения меня уже больше не пугали.
Внезапно кто-то рванул меня за плечо, и в ту же секунду быстрое и легкое тело пронеслось мимо меня.
– А-а-а-ах! – только и успел сказать я.
Толстая ручища все еще лежала на моем плече, а голос, смешливый голос толстого человека, забухал:
– Ну ты парень, мечтатель! Никогда бы не подумал, что мне кого-нибудь придется спасать от велосипеда.
– Велосипеда? – переспросил я.
Плотный и низкий, моего роста, человек весь затрясся, волной от выпуклого живота к толстой, обильно потеющей шее.
– Ты что, даже не понял, что это велосипед? Во дает! Парень,
у тебя же глаза есть, а ты… Посмотри на меня: я абсолютно сле-
пой, и это ты меня должен был спасать……..
Дальше он смеялся, и я засмеялся вместе с ним, зараженный его веселой тряской, и вдруг замер, и замерло все: я понял то, что он мне только что сказал.
– Ты слепой? – спросил я.
– Ну да! Слепой, а половчее тебя!
– Я тоже слепой… – произнес я с усилием. Человек перестал смеяться.
– Ты тоже? – произнес он с недоверием. – А где твоя палка?
– А где твоя? – спросил я.
– Я здесь живу и работаю, все здесь знаю, мне палка не нужна. Ну-ка, дай сюда руку!
Я ткнул руку в сторону от его колышащегося живота.
