Она прочла все это ровным голосом, иногда прерываясь, чтобы взмахнуть рукой, производя какой-то непонятный жест. Прочтя, дала мне бумажку и попросила выкинуть куда-нибудь – куда угодно, только чтобы в ее доме этого не было.
Бумажку я вытащил из кармана моих брюк, которые давно не надевал, и, вспоминая разговоры в ресторане, попросил ее прочитать, что там написано. Увидев, что я ей даю, она вздрогнула, сказала, что эту пакость видели уже все и что это просто очередной бред больного. Я попросил еще раз – она прочла и затем вернулась к компьютеру.
– Что ты там смотришь?– спросил я.
– Почту, – ответила она коротко.
Она часто проверяла электронную почту в последнее время. Ее компьютер выводил меня из себя – экран выбрасывал из себя мертвенное, холодное излучение, на нем она что-то читала, какие-то письма, от кого-то – а для меня все то, что было ей понятно, было одним пятном, электронным, слабо нагревающимся куском и едва ощущаемым током воздуха – пыль летела к монитору, словно втягиваемая им, облепляя его пушистым слоем.
– Где твой Харальд? – спрашивала она меня.
– В ресторане. А что?
– Тебе надо почаще видеться с твоими друзьями. Ты никогда этого не делаешь.
Мне не нужны были друзья, и я не виделся с ними – а она уходила куда-то вечерами.
После русского фильма она как-то принесла диск с русской музыкой. Поставила и выключила после первой же песни, где довольно приятный, но чересчур отчаянный голос пел о том, что он «совершенно не герой». Она спросила меня, о чем песня, я рассказал, я почувствовал, как она пожала плечами – музыку мы обычно не слушали.
Она уходила в университет, а я в свободные от работы дни, не знал, чем себя занять. Как и прежде, я выходил на улицу, гулял по разным маршрутам, наворачивал круги.
В Берлине есть все. Огромные пустые площади и узкие проходы, холодные скольжения и теплые касания. Много людей и мало людей. Есть жужжащие, гонящие рокочущий ветер повороты строительных кранов, ледяные дома, растущие рядом с ними, и дома теплые, иногда даже жаркие, которые были всегда. Есть парк, есть земля с травой и голая земля – железные цветы, сочащиеся ароматной ржавчиной. Весь Ленинград уместится в кусок Фридрихштрассе, от станции S-bahn до моста, поднимающего свой натруженный горб над рекой Шпрее и опускающего его к подножью глухих, тяжелых зданий. Весь Краснодар – в границу Миттэ и Пренцлауэрберг, где дома квадратные и стоят параллельно. Есть движение, тугое, винтом, вперед и немного вверх – через улицы, перекрестки, через столики кафе, через головы: дебаркадеррр, дебаркадерррр…
Но что-то было не так в эти дни, странно, по-тревожному не так. Люди передвигались быстро, они толкались, задевали плечом и, не извиняясь, двигались дальше.
Дома я приобрел привычку по нескольку раз в день заваривать себе чай, и потом во взвинченном, «заряженном» состоянии расхаживать по квартире, переставляя вещи с места на место. Я много прибирался, даже навел порядок в ванной, обнаружив под шкафчиком какой-то непонятный прибор, видимо, оставшийся еще от прошлого квартиросъемщика.
– Это машинка для бритья, – объясняла она, когда пришла, – можно сбрить ею волосы. Ну что, расскажи, что ты сегодня делал?
Я рассказывал, она вздыхала и повторяла: тебе надо найти себе друзей.
– Кстати, – добавила она, – сегодня меня пригласили на одну вечеринку. Устраивает русский писатель, очень интересный. Хочешь, пойдем вместе?
Я согласился.
Эти бумажки, про которые все время говорили в ресторане и текст которых она мне так брезгливо зачитала, неожиданно понравились мне. Тот, кто их писал, явно не располагал всем арсеналом тех могучих и энергичных слов, которым располагал я. Но все-таки что-то там было. Энергия, вдвинутая в слово «lasst», впечатляла.
«Lasssst es…» – повторял я про себя, когда мы шли по улице, и кто-то опять налетал на меня, не извинившись, а я поворачивался так, чтобы он ударился об меня как можно больнее.
– Как ты думаешь, Берлин изменился? – спросил я ее тогда.
– По-моему, нет, – безразлично ответила она, и добавила: – По-моему, тебе все-таки надо завести друзей…
Но он изменился, и я чувствовал это. Волны, поля, жаркое дыхание – все это ходило в воздухе ходуном, силы сталкивались и расцеплялись, гася друг друга. Но казалось, что в какой-то момент они могут сплестись – и тогда ударить…
На вечеринке мы появились, когда она уже шла полным ходом. Нас встретил в прихожей суетливый мужчина с глубоким и вместе с тем неприятным голосом. Судя по всему, он носил усы и гордился этим безмерно.
– Ах, проходите! – Он спросил наши имена, назвал свое. – Хозяин, как обычно, занимает кого-то разговорами…
С нами поздоровались несколько высоких, несвеже пахнувших женщин, несколько разного возраста мужчин. Все говорили по-немецки, но у половины это получалось плохо: неуклюжий, тупой и неповоротливый русский акцент делал разговор похожим на витиеватую и бессмысленную ругань.
Длинноволосый хозяин, представленный как писатель, ходил, здоровался с только что пришедшими гостями, разговаривал с давно пришедшими. И я невольно делал шаги в его сторону, как бы следовал за ним по его маленькой комнате. Что-то было в нем, что меня смутно раздражало, а я никак не мог понять что. В какой-то момент он повернулся ко мне, и я почувствовал, что он старый, много старее, чем я думал вначале.
– Хотите еще что-нибудь выпить? – спросил он меня.
– Нет, благодарю вас. – Я ответил не сразу и удивился тому, как сухо вдруг стало в моем горле. Он встряхнул волосами и положил руку на мое плечо.
– Пойдем, – сказал он, – я покажу вам, где напитки.
Он слегка подтолкнул меня, и я пошел. Рука его все еще лежала на моем плече, и я подумал, что этот запах, это его тепло мне знакомо. Где-то, где-то я его встречал. Мы пришли на кухню.
– На столе, – он подтолкнул меня к столу, давая возможность ощупать край, – красное и белое вино. В холодильнике, справа от вас – пиво. Если хотите чего-нибудь – наливайте, не стесняйтесь.
Он убрал руку с моего плеча, и я вдруг понял. Этот запах был смешан, смешан недавно с другим, дорогим, драгоценным. С орехами. Орехами и бетонной пылью. Он лежал на ее плечах и дальше, на шее, и выше, и выше… тогда, недавно, несколько дней назад.
Длинноволосый, представленный как писатель, ушел, а я стоял посреди кухни. Ее запах, его запах… Снова ее, снова его… И тут пол подо мной рванулся и тошно понесся вниз. Дыры внизу раскрывались – гудело вокруг, гудело и дрожало, ревело глухо, завывало высоко. Я понял, я догадался, и эта догадка обожгла, оглушила. Что-то непоправимое происходило здесь, сию минуту, что-то, только что горевшее ярко, вдруг начало угасать, и не остановить было – пол все падал, падал… Кресло, прочная точка в мире, в небе над бездонной дырой, уходило, тело заворачивало в страшный крен. Пристегни ремень, пристегни, мы садимся!
