труда. Я сидел в кресле, и руки еще помнили резкий толчок – отдачу от выстрела. Он лежал на пороге своей комнаты, и, под пахнущими синтетикой тряпками, был еще теплый. Вот и все, сказал я себе, и комната слабым, быстрым эхом повторила недоверчиво: вот и все…
В квартире было холодно, и становилось все холоднее – я говорил про себя, что это хорошо, труп не обнаружат по запаху или обнаружат позднее. Но об этом не думалось – думалось черт-те что, мелькало в ритме стучащей под полом музыки. «И целуй меня везде, я ведь взрослая уже…» От «целуй меня везде» гадко передернуло. Я просыпался после моего полусна-полубреда, просыпался в комнате, к которой привык уже за долгие часы, и на секунду показалось, что проснулся дома, рано утром, на Хо-ринерштрассе, возле кровати и в обнимку с автоматом. Ее не было рядом, она ходила где-то, носила на своей коже, вместе с чистым, невозможным своим запахом запахи «поцелуев везде» – от мысли, что я прикасался к ней после этого, внутри завивалось омерзение. Все повторялось, оставалось навязчивым, я так же сжимал ствол автомата, так же хотел одеться в лучшие брюки, лучшую рубашку, пойти, отыскать, выстрелить… А он лежал уже, лежал здесь, убитый, мешок костей, и казался таким лишним, таким ненужным. Музыка все долбила снизу, я по инерции повторял «ну вот и все», хотя уже проснулся полностью и уже знал, что все, в нелепом, полусонном оцепенении здесь произошедшее, – это не конец, а только самое начало. «Lasst es nach draussen», – вспоминалось из бумажки, как она читала это, педалируя на «s». И хорошо было повторять эти слова в этой комнате, наблюдая, как слово прорезает воздух, шипит, как вырывающийся из трубы газ: lassssst, lasssst… Забирай меня скорей, увози за сто морей… Бронетранспортер… Они и сейчас тихо, неслышно движутся по городу… Ordnungsamt… Auslanderbehorde[51] … Вот, убил. Как девушка, которая ждала, когда ее в первый раз разденут, бросят на кровать… Ждала, что будет очень стыдно, очень больно и очень сладко, а вышло – так, ни то ни се. Дернулся пару раз, отвернулся к стене и захрапел, а она осталась распростертая на кровати, с раскрытыми в потолок глазами, а пылающий лед внутри так и остался льдом… lassst es nach draussssen… А внизу глухо стучала музыка, выбрасывалась в воздух ненужная энергия, а автомат был у меня в руках, напряженный, все еще полный сил, и жадный ствол не насытился этим вот, лежащим…
Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel, опять Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel – я поднялся из кресла, и, осторожно ступая, вышел из квартиры на лестницу. Лестница тихо скрипела под ногами, подрагивала на басах, ритмично вспучивающих ее снизу. Я спускался медленно, крепко сжимая в руках автомат. За дверью справа послышалось какое-то движение и отрывистый собачий лай. Собака… Хорошо бы, чтобы она вышла – я разряжу в нее обойму, от нее ничего не останется, ни запаха, ни визга – ничего. Разоружение. Собаки нападают на людей. Саша, Саша где ты? Почему ты тогда промахнулся? Вот и теперь: все, все приходится брать на себя… Забирай меня скорей, увози за сто морей…
Музыка приближалась, я спускался по лестнице. Донести бы, донести… Написано было в этих бумажках: дать выход своей ненависти. Я дал – он лежит теперь там, наверху, упал с каким-то жалким шмяканьем – и мне от этого ничуть не лучше. Боже, какая отвратительная музыка… Ничего, сейчас будет хорошо… Я остановился у двери, дрожавшей под напором звука – я чувствовал, там много людей, очень тесно и очень, очень жарко. Что-то клубилось за дверью, как большая, теплая червивая куча. Я поставил автомат, прислонив к стене и, придерживая одной рукой ствол, попытался другой нащупать ручку двери. Ручки не было. Тогда я нашел ее металлический край и, подцепив ногтями, потянул. Она говорила: не грызи ногти, я послушался, и вот – пригодилось. Дверь подалась. В меня ударило плотным мясным жаром и волной грохота – музыка была уже неразличима, только нескончаемый гул ударов исполинской кувалды по упругой, ухающей поверхности. Я поднял автомат и шагнул внутрь, прикрыв за собой дверь. В нескольких шагах куча шевелилась и дрыгалась, мерзко пахла и неуклюжим топотом колебала пол. «Я узнал, что у меня есть огромная семья… и травинка, и листок, каждый в поле колосок… » Куча гудела, говорила хриплыми раздерганными голосами, вздрагивала звонкой матерщиной. Забирай меня скорей, увози за сто морей…
На меня повеяло звериным жаром – кто-то отделился от танцующих и двинулся ко мне. Я медленно повел стволом и коротко нажал курок. Автомат снова дернулся в руках, и вместе с ним дернулась, двинув пласт стоячего воздуха, толпа – назад от меня. Тогда я вдавил курок до боли в пальце и уже его не отпускал. Автомат затрепетал, забился в руках, части торопливо зашевелились в нем – заходили суставы, побежала по венам кровь – из холодного металла он превращался в теплое ручное существо.
Ба-ба-ба-ба-ба, – гремел автомат, выплевывая какие-то раскаленные, вертящиеся куски, нагреваясь и свирепея, истекая маслом и огнем, – и меня тоже начала бить эта ритмичная, зажигательная дрожь. Музыка оборвалась, и в голове запела другая песня, что-то из детства, веселая и отчаянная: «Женщина с глазами цвета моря, женщина с зелеными глазами… » Комната наполнилась криком, но криком жалким, беспомощным, и его становилось все меньше – он тонул в нашей песне, моей и автомата. Я медленно вел стволом слева направо по горячим, свиным теплом пышущим линиям, они вспыхивали мгновенным огнем и опадали на пол, должно быть падали вповалку друг на друга. Иногда что-то вздрагивало и дергалось внизу, выкидывая в воздух бешеные дозы потного жара и вопля – я опускал ствол, на полу мягко чавкало и затихало – и я продолжал свою работу. Это вам, соотечественники, от слепого кузнеца, бога Гефеста – вы ждали, и я принес вам огонь. Вам нравится? Ба-ба-ба-ба-ба… Вам нравится? Jeder Schuss – ein Russ, jeder schuss – ein Russ…[52]
И снова: laaast es nach drausen… Любое движение рождает отдачу… Интересно, тот, кто писал эти бумажки, – какой отдачи он хотел?.. Впрочем, неважно, я хочу вот эту…
Тепло вокруг ствола бешено вихрилось, пули рыли воздух, оставляли в нем горячий след и останавливались в чьем-то бешеном, потном мясе. С дробным звоном где-то справа вылетели стекла, в комнату ворвался свежий воздух – комната белела, и уже почти ничто в ней не шевелилось. Сейчас, сейчас будет: белая комната, пустая, огромная комната, я не могу шевелиться, я укутан и мягко качаюсь на весах – я легкий, и мне легко, легко, теперь у меня никто ничего не отнимет. Женщина с глазами цвета моря… Что- то мокрое, густое и липкое вдруг обступило мои ноги, протекло в ботинки и полилось дальше к двери. Я отошел, ботинки зачмокали, как в грязи. Спас-на-Крови. Ба-ба-ба-ба-ба… Веселый карнавальный домик. А может, не Гефест – может, тот бог, который сейчас. Христа убили, с удовольствием помучали и убили – и им стало легко и приятно. Оттого он, дурак, и Спаситель. Ба-ба-ба-ба-ба… Лежите, лежите, христосики… Как это просто – освободить себя, как написано в этих бумажках – и никогда, никогда, больше никогда этого не будет– страха, боли, обиды – орехи и бетонная пыль, только орехи и бетонная пыль, никаких лишних запахов, никаких чужеродных примесей. Ба-ба-ба-ба-ба… Никто не отнимет, не заберет за сто морей – я убил эту пакостную музыку, теперь будет только моя. Женщина с глазами… Автомат вздрогнул, словно чихнул, и замолчал, оборвав песню на полуслове. Я нажал курок несколько раз, убедился, что автомат больше не работает, разжал усталые руки – он упал на пол, и пол ответил неожиданным всплеском, обрызгав меня теплой липкой жидкостью.
В помещении было тихо – а может, я просто оглох от непрерывной стрельбы. По полу текло, и кажется, уже просочилось на лестницу. Пятясь, я начал отступать к двери, на лестницу, где было все так же тихо. Ботинки зачмокали, когда я спускался – они липли к ступенькам, тяжело отдирались. Зато шагов было не слышно. Я вышел из дома. По другой стороне улицы медленно и беззвучно двигался человек, и, поравнявшись со мной, остановился. Кажется, он смотрел на меня. Я двинулся вдоль стены, туда, где кончался дом – там была заправка, а дальше – огромный пустырь, отгороженный насквозь проржавевшей и кое-где прорванной сеткой. Человек все еще стоял – я чувствовал его. И поравнявшись с заправкой, побежал. Заправка вспыхнула сбоку и пронеслась, оставив запах бензина и рокот двигателей на холостых оборотах позади. Я метнулся влево, налетел на сетку и бежал, обдирая об нее одежду, быстро ощупывая застревающими в звеньях пальцами. Я почувствовал дыру, где-то на уровне земли – быстро нагнулся, продрался в узкий провал и пополз по мокрой земле, проваливаясь в ямы и выбираясь на какие-то холмики. И тут тишина вокруг взорвалась.
Ревели сирены, летели со всех концов, и все тонуло в этом звуке, умноженном один на другой несколько десятков раз. Этот вой драл уши, звуки десятка сирен какофонно сплетались и расплетались, а я лежал, уткнувшись лицом в сырой грунт, расковыривая ногтями землю, ворочаясь и стараясь спрятаться, закопаться совсем. Потом вдруг все стихло.
Где-то на уровне моего лица шелестела старая, негибкая трава, ветер, пролетая насквозь через этот странный город, спускаясь с моей родной горки – Пренцлауэрберг, шумел, приподнимал мои волосы, так же, как у людей, сидевших на улице в кафе, и у прохожих, и у полицейских из оцепления, и у мертвых, которых
