Потом, потом чёртова Германия, спецшкола абвера, встречи с русскими офицерами, надевшими немецкую форму и с самим Красновым. И надежда… дикая, не рассуждающая надежда вернуться на Родину и избавиться, наконец, от тоски и утолить ненависть. И меньше чем через год ему показалось, что всё! Закончились мучения и он окажется, – наконец-то! – Дома. Но… Сначала люди, невероятно изменившиеся за двадцать лет скитаний на чужбине. И жгучая, опаляющая ненависть ощущаемая спиной, затянутой в немецкий мундир, и всей измученной душой казака. Ненависть, изливающаяся из глаз тех самых людей, которых он пришёл спасать от большевиков.
Потом встреча с бывшим сослуживцем, в прошлом, как и Махов, казаком-героем, кровью заслужившим золотые погоны, а сейчас носившим по четыре шпалы в красных петлицах. Что тогда поразило Фёдора, так это брезгливая жалость и презрение в глазах его бывшего друга, а теперь смертельного врага. Тогда, жарким летом сорок первого, старый приятель своим отказом от сотрудничества с немцами подписал себе смертный приговор, а Махов так и не понял, почему старый товарищ только презрительно усмехался, на слова о союзной Германии, патриотах России и о благе, которое несут они Родине избавляя её от жидо- большевистской грязи. А потом… победы Германской армии начали сменяться всё более частыми поражениями и немцы покатились назад. Фёдор остался. Снова испытывать тоску по Родине он не хотел. Хотел умереть на своей, с детства знакомой земле. Остался уже не подъесаул, и даже не майор немецкой армии, а простой казак – Фёдор Григорьевич Махов. Оставшийся умирать дома, постаравшись унести с собой как можно больше так ненавидимых красных. Ставшими ещё больше ненавистными с того дня, как ввели в своей армии погоны. Такие же золотые, как были когда-то у него. А ещё ещё они стали носить Ордена. Те, настоящие, Святые Георгии.
На счету Махова, после отступления немцев, было уже больше сорока краснопузых, когда помощник, троюродный племяш решил продать его чекистам, и сам остался лежать с ними на снегу. Собаке – собачья смерть, но Господи! Почему она опять вернулась, эта проклятущая Тоска?! Я же дома, Господи…!
Глава 20
— Товарищ майор! Вас товарищ подполковник вызывает! Срочно! — молоденький солдатик аж пританцовывал перед дверью, видимо до нельзя впечатлённый 'важным поручением', доверенным ему. Угу. Важное, блин. Вчерашнее выступление перед кучей народа вымотало меня как не знаю что! Пока стоял на сцене, говорил с людьми всё было нормально, даже больше чем нормально. Тело наполняла какая-то странная, тёплая энергия, благодаря которой куда-то делись испуг, мандраж и неуверенность, переполнявшие меня перед выступлением. А вот потом… меня накрыло. Сидел на стуле, чувствуя себя выжатым лимоном каким-то. Всё тело ломило, как после очень приличных физических нагрузок. А голова была пустая и гулкая, как бетонный ангар, из которого вывезли оборудование. Хорошо хоть мужики, видимо понимая моё состояние, не приставали с вопросами и поздравлениями. Сразу же домой увезли. Причём Заболотский пообещал не трогать меня до обеда. А сейчас? Посмотрев на часы я, гм, удивился очень. Полшестого утра! Да вашу же…!
С трудом скинув с себя утреннее отупление, я по-быстрому умылся, влез в форму и направился за посыльным, даже не обратив внимания на пристроившихся рядом пару автоматчиков. А что обращать-то? Сразу после гибели Агапкина с каждым членом комиссии стали такие же парни ходить. Мало ли?
— Извини, Андрей, что выспаться не дал, — красноглазый Заболотский пожал мне руку и показал на стул. — Садись. Сейчас чай принесут и Шафик подойти должен.
— А что случилось-то, Василий Степанович? — я достал папиросу и потянулся за стоящей поодаль пепельницей. — Ещё вчера всё относительно спокойно было, почти по планам шло.
— То вчера, Андрей, а то – сегодня, — Заболотский тоже прикурил папиросу. Тут открылась дверь и в кабинет, пропуская перед собой немолодую женщину с подносом, ввалился Гиндуллин. С не меньше, чем у меня одуревшим лицом. Насколько я помнил наши планы, он вчера, после моего выступления, должен был ещё с руководителями партийных и комсомольских ячеек побеседовать. Толком тем не знаю, какая-то внутренняя партийная кухня, куда, как ехидно пояснил мне Гиндуллин, майорам-комсомольцам нос сувать не положено! Ну я и не совал. И так вчера башка не работала толком.
— Василий Степанович! Мы же вчера договаривались! — каким-то сиплым голосом пискнул Шафик, дождавшись пока женщина поставит поднос на стол и покинет кабинет. — Я же в четвёртом часу только вернулся!
— Ты и с товарищем Мехлисом договорился, и с Москвой? — Хм. Оказывается и подполковник умеет ехидно улыбаться. Пожалуй и повреднее, чем хитрая татарская морда, только что сперевшая мой чай! Несмотря на вроде как серьёзный повод раннего сбора, мужики дружно заржали, глядя на мою, возмущённую наглостью Гиндуллина физиономию. А я вдруг подумал, что мне ужасно везёт на людей, с которыми доводится работать. Нет, встречаются и уроды, но в большинстве – чаще, гораздо чаще мне приходится общаться с такими как Гиндуллин и Заболотский. Нормальными мужиками, с которыми и поговорить можно и пошутить. И сходuться с людьми я стал гораздо проще, чем раньше. Своим я стал в этом мире, своим.
— Ладно товарищи, отставим шутки, — Василий Степанович посерьёзнел. — Ночью меня поднял Лев Захарович, а его, как я понял, подняла Москва. Короче так. Майор Стасов! Через час, в сопровождении двух бойцов, на 'эмке' выдвигаетесь в Ростов, в расположение спецкомиссии. Там и получишь дальнейшие распоряжения. Всё, Андрей! Похоже на то, что закончилась наша совместная работа. Жаль, но ничего не поделаешь.
Заболотский развёл руками.
— Сработались мы хорошо, надеюсь, что увидимся ещё. А теперь давай иди, собирайся. Тебе ещё чёрт-те сколько до Ростова добираться. А мы с капитаном подумаем, как нам скорректировать наши дальнейшие действия…
Устроившись на заднее сиденье, я порадовался тому, что мы находимся на юге. Такая погода, как установилась в Ейске, в той же Москве наступает только в апреле, а то и в мае. На полях снег остался только в низинах, да кое-где среди деревьев. Только вот дороги… их практически не стало. Остались направления, со следами колёс да копыт. Радовало только то, что транспорта было мало, и по этим направлениям ещё можно было проехать. Глядя на прямо на глазах образовывающуюся грязюку, я с содроганьем вспоминал кадры из хроники, когда на подобных 'дорогах' по самые башни тонули танки, а пехота на руках тащила машины и пушки. Наша 'эмка', с каким-то стонущим надрывом в ревущем моторе, болталась по грязевой ванне дороги, к счастью ещё неглубокой, а вот 'Зис', в котором сидело почти отделение солдат, порыкивал более солидно, как и полагается серьёзному грузовику. Да и по дороге его не мотало, так, ерзал задний мост, как собачий хвост, и всё! Посмотрев через заднее стекло на грузовик, я невольно хмыкнул, вспомнив отъезд.
Уже попрощавшись со всеми и собираясь садиться на заднее сиденье машины, я увидел подъехавший грузовик с бойцами, который пристроился сразу за нашей машиной. Уловив мой недоумённый взгляд Заболотский пояснил:
— Я тут подумал немного ещё… Дополнительная охрана не повредит. Мало ли? Сам знаешь обстановку вокруг. Всякое может произойти, лучше перебдеть, чем потом волосы рвать на мягком месте. И не спорь, Андрей. Всё! Давай, езжай. Долгие проводы – долгие слёзы! Удачи!
Так и получилось, что всего нас стало девять человек, включая обоих водителей. И пока опасения подполковника, к счастью, не оправдывались. Ехали спокойно, пару раз разъезжались с встречными машинами да парой телег. Скучно, одним словом. Да и машина наша, скажем так, не особенно удобна для длительных поездок: мало того, что печки нет, ещё и трясёт безбожно. Да и едем мы, как говорится, 'козьими тропами'. Эх! Где та дорога, по которой мне доводилось из Ростова или Староминской до Ейска кататься на отдых? М-да, там же, где и сам этот отдых, кафешки недалеко от городского пляжа, с вкуснейшими шашлыками. Обалденно вкусный Староминский квас из бугристых от монтажной пены термоизоляции, жёлтых бочек. Парк имени Поддубного, в котором так здорово гулять с девушкой, особенно поздним вечером. А потом…
