удовольствием, с особым смаком повторил вслед за своим собеседником, и когда тот начал давиться от смеха, обсуждая, кто как ведет при выколачивании себе наград, Пургин понял: вот он, звездный час… Здесь, именно здесь надо искать то, что поставит все точки, позволит ему сбросить чужой костюм и стать прежним безмятежным Пургиным. И вообще, вернет на круги своя.
Сердце у него невольно сжалось, нырнуло куда-то в колени, затихло, потом трепыхнулось растревоженно, будто воробей, и снова затихло – Пургин ощутил себя маленьким любопытным ребенком, человечком, никогда не покидавшим безмятежную страну по имени Детство – и тепло там, не надо прятаться от ледяного ветра, и уютно, и мороженого полно, и свет лазоревый, неземной, сочится с небес, ровно озаряет пространство – ни теней нет, ни сумеречных полутонов, ни пороховой копоти, которая волочится за каждым взрослым, ни дворников, готовых в любую минуту окрыситься грозным окриком, загавкать, вывернуть ухо. И так стало тоскливо, не по себе Пургину, что он чуть не застонал от бессилия и боли, от непонятной незнакомой обиды, в которой он перестал быть взрослым, растерял все, что накопил, – впрочем, он сейчас многое бы отдал, лишь бы вернуться в прошлое, ощутить свое детское непрочное тело и увидеть рядом молчаливую некрасивую мать.
Но нет ничего этого, все ушло.
– А где очередной… этот самый, – вскричал главный, едва закончил разговор и покрутил пальцем над клапаном кармана. – А? Маху, что ли, дал, Пургин?
– Наверное.
– Может, позвонить кому-нибудь? – У главного в ушах еще звучал голос высокопоставленного собеседника, слова насчет щедрости вождя, отвалившего ордена войскам, и смешок по поводу волнений среди военного люда. – Кому-нибудь куда-нибудь, а, Пургин?
– Не надо!
– Ну, смотри, смотри. Что дашь в газету о финской войне?
– Заметки участника.
– Свои собственные?
– Конечно, свои собственные, – Пургин сделал вид, что сейчас обидится, – только под псевдонимом. Наряжусь в шкуру какого-нибудь пехотного сержанта, который и линию Маннергейма брал, и кукушек видел в лицо, и об озверелых финских егерях знает непонаслышке, и из лесов раненых выводил, и то, как финны ножами вырезали наших, пережил…
– Я не слышал об этом, – невольно тускнея, пробормотал главный.
– А я этих ребят видел. Из глоток красные окровавленные кости торчат – резали так их, что ножами перехватывали шейные позвонки. Ножи – знаменитые финки, уркаганские, для того чтобы навести блеск, навострить по высшему классу, отрезали у наших сапог голенища и ладили о них, как о кожаные ремни.
– По методу обычной опасной бритвы, все ясно, – главный глянул на часы и поднялся. – Ну что, жду дневник рядового участника финской войны…
– Сержанта.
– Это все равно, рядовой или сержант, – сказал главный, протянул Пургину руку, вяло пожал. Ладонь у главного была потная. Он проводил Пургина мимо часового и своей молчаливой доброжелательной секретарши, вытеснившей отсюда Людочку, еще раз вяло пожал руку и нырнул назад в прихожую. Но тут же открыл дверь. – Ты меня извини, Пургин, через десять минут мне ехать туда, – он поднял глаза к потолку, – надо еще подготовиться.
– Ну что вы, – пробормотал Пургин: он не привык видеть объясняющегося, находящегося в каком-то странном размягчении главного, главный – это главный, если из этих людей делать колючие ограждения – ни одни ножницы не перекусят.
Главный скрылся, а часовой – веснушчатый белобрысый парень со светлыми беззащитными глазами деревенского подпаска отдал Пургину честь.
Пургин тоже хотел приложить к непокрытой голове пальцы, но вовремя спохватился – кто же к «пустой голове» прикладывает руку, и, сложив ладонь коробком, сунул ее часовому.
Часовой почтительно пожал ее.
«Новенький, кажется, – ответил Пургин, – раньше здесь не стоял. А вообще-то я уже позабыл тут всех и вся!»
Озабоченный, Пургин вернулся к себе в отдел: то, что он узнал, надо было обмозговать.
Насчет часового он, конечно, промашечку давал – часовой этот встал с винтовкой у редакторской двери в первый день войны, Пургина запомнил, мудрено было мальчишке не запомнить человека с орденами – он даже рот раскрыл, когда Пургин поздоровался с ним, главный увидел часового с распахнутым ртом и серьезно посоветовал: «Закрой курятник, пока все хохлатки не разлетелись! Без яиц останешься», но часовой на замечание главного не обратил внимания, главный – это дело второстепенное, главных здесь много, а человек с орденами один. Пургин понял, что надо раскопать щелочку в наградном месиве, о котором он только что услышал, втиснуться в нее и получить своего слона.
Он нашел эту щелочку.
В финской кампании принимали участие все рода войск, – и все постарались, – но один все-таки вид так и просидел в тылу, наблюдая за войной издали и готовясь к будущим стычкам.
Это был флот. Корабли Балтики стояли вмерзшими в мелкий лед, артиллеристы чистили стволы, пересчитывали снаряды и прикидывали, достанет ли огонь до маршала Маннергейма, если хорошенько пальнуть, или нет. Северный флот тоже бездействовал – не было на то приказа – у флота имелся свой наркомат, очень трезвый и рассудительный, и свой нарком, который впустую приказов не отдавал, отдельные морские части, переведенные из «мокропутных в сухопутные», никакой роли не сыграли – времена Гражданской войны, когда моряки были впереди, а флот радовался, что в его, а не в чьих-то иных рядах родился матрос Железняк, прошли – наступили времена другие.
Все рода войск оформили своих Героев Советского Союза – все, кроме флота. Флот в финской не воевал, да и другие заботы у него обнаружились: лед на Балтийском море сломался раньше обычного, вода спала, стало мелко, корабли надо было спасать… В общем, у Пургина насчет флота, наградных дел и льда была информация очень точная. Очень точная, ибо в этой игре проигрывать было нельзя.
Когда оформление документов на награды подходило к концу, Пургин услышал, как над его головой, не очень высоко, среди пахнущих пылью бумаг тихонько пропела труба. Он поднял голову, но никакого трубача в комнате не увидел – полки были завалены папками, старыми книгами, бумагами, какими-то серыми, обляпанными лохмотьями пыли верстками, неряшливо связанными обрывками веревки. В груди у Пургина что-то дрогнуло, забилось.
Неужто пора?
По внутреннему телефону он позвонил новой секретарше главного – молчаливой особе, чей портрет никак не соответствовал установившемуся штампу: все секретарши, как известно, болтливы, будто сороки, эта больше старалась молчать, часто замыкалась в себя, и тогда доброжелательное лицо ее тяжелело, становилось далеким и она, чтобы скрыть его, с папиросой подходила к окну. По-мужицки расставив ноги, долго смотрела в пространство, поглощенная тяжелой заботой, – это было видно по ее фигуре, согнувшейся под непосильной ношей, перекошенным плечам, устало согнутой спине – от папироски уже одна бумажная дудка осталась, сотлела до надписи, огонь даже на лак ногтей переполз, а секретарша этого все не замечала. Пургин прозвал ее Пишбарышней.
Очень нетипичная для пишбарышни была эта Пишбарышня. Другое дело – приветливая красивая Людочка с призывным сердечком полных накрашенных губ, с мужским галстуком, подпирающим нежную шею – Людочка была типичным образчиком секретарши: мягкой, обходительной, болтливой; но Людочка пошла по другой стезе – она все-таки научилась носиться с вечным пером в руках по всей Москве и, зорко наблюдая за социалистической действительностью, строчить информашки – небольшие заметки по формуле «что, где, когда?» – работа, за которую не брался ни один серьезный журналист, а Людочка порхала, как птица, и была счастлива. В военном отделе она не прижилась: бой барабанов, пахнущие порохом железки и словесное обрамление строевых и прочих команд показалось ей скучным, грубым, и Людочка перешла в отдел информации. Отдел информации был как раз по ней.
Пургин невольно прислушался к коридору – что в нем? Коридор был пуст. Главный двадцать минут назад укатил на очередное совещание – газету делать ему не давали, основной заботой его было
