– он почувствовал эту улыбку, он до сих пор не мог поверить, что всё происходящее – явь, действительность, а не сон, не некая занимательная игра или чтиво, в которое он погрузился с головой, и не показ очередного пустого фильма по «ящику» – отечественному телевидению. Старик понял состояние Пухначева совсем по-иному, пояснил:
– Для этих дел годы уже не те!
Выходило, что старику отправить на тот свет живую душу так же легко, как ядовитым спреем обрызгать медвежью шкуру, в которой завелась моль.
– Вообще-то, сейчас чем больше стрельбы – тем лучше, – сказал старик. – Раньше на нас почему не обращали внимания, а? Стрельбы не было, потому и обходили стороной, наши устремлялись туда, где звучала стрельба. Им совсем невдомёк, что мы можем находиться в тихом месте. Сейчас наше место перестало быть тихим.
Глаза у старика заслезились, он сел на пол, прижался спиной к батарее.
– Что? – испуганно спросил Пухначев. – Лезут?
– Сейчас начнут, – сказал старик, – я их повадки знаю. Полили дувал, теперь снова польют гостиницу, – он ни с того, ни с сего хихикнул. – Глядишь, и своего зацепят.
– Кого это?
– Да того дурачка, что в гостиницу забрался. Для него будет одно спасение – за батарею прятаться.
Действительно, парень в белой чалме, влезший в гостиницу, заорал после первой же очереди, рубанувшей стенку первого этажа.
– Хорошо блажит! – удовлетворённо произнес старик. – Лучше, чем по радио! Ну стреляйте же, стреляйте больше! Чем громче – тем лучше! Ну!
Собравшиеся прекратили стрельбу. Один из них – дюжий парень с висячими казацкими усами, крякнув, ловко вогнал своё тело в проволочную прореху, сделанную в окне, за ним полез второй.
– Вот теперь будет совсем худо, – сказал Чернов, подтащил к себе взрывную машинку. – Скоро, Игорь, придётся прощаться.
– Я не хочу, я не хочу… – быстро-быстро, глотая слова, заговорил Пухначев, выставил перед собою две руки, загораживаясь от своего страшного соседа. – Вы не имеете права! Я не хочу умирать!
– Нам придется умереть, – спокойно произнес старик, – у нас выхода другого нет, Игорь, – только умереть.
– Я не хочу!
– Хорошо, не хочешь, я понимаю… А что делать? – устало спросил старик, отворачиваясь от Пухначева: ему неприятно было смотреть на журналиста, – пожевал твердыми чужими губами. – Возьмут в плен – замучают. В обрубок, в мясной фарш превратят, голову зашьют в живот.
Старик проворонил момент, когда Пухначев выдернул из кармана складной ножик, стремительно распахнул его и секанул лезвием по проводу, подведённому к взрывной машинке. Ловким ударом старик выбил нож из пухначевской руки. Ножик, тускло блеснув лезвием, всадился в противоположную стенку.
– Не будь дерьмом, Игорь, – удрученно попросил старик, – возьми себя в руки.
– Я не хочу, я не хочу… – закрутил головой Пухначев.
– Всё понимаю, Игорь, – сжалился старик, зубами сдёрнул оплётку с провода, срастил конец, – а ты думаешь, я хочу? – Чернов снова сцепил зубы на проводе, на другой нитке, у него челюсть была железной. – Ты думаешь, я хочу умирать? – промычал Чернов сквозь сжим. – Да я боюсь умирать! Так же, как и ты. Но не умирать нельзя.
– Не нада-а-а, – Пухначев скорчился, обхватил себя руками и заплакал. Он плакал, раскачиваясь из стороны в сторону, будто кукла. Вполне возможно, его слышали люди, пришедшие в гостиницу, но старик не останавливал Пухначева. – Не хочу-у-у-у-ю-ю-ю…
Внизу послышались удары – дюжие парни разбросали завал, освободили вход в гостиницу, теперь выбивали дверь, ведущую на второй этаж.
– Эх, Игорь! – горько пробормотал старик, положил себе на колени взрывную машинку, поудобнее примерился пальцами к рукояти, сжал губы в знакомую плоскую линию, жалостливо сморщился. Колючий серый подбородок его вяло съехал в сторону, задрожал. – Что же ты, Игорь! – старик хотел уже было крутануть рукоять взрывной машинки, но покосился в последний раз на плачущего Пухначева и не смог – что-то в нём отказало, надо было переломить самого себя и переждать несколько минут.
Пухначев продолжал раскачиваться, спина его тряслась.
– Прошу, не нада-а-а-а-а-о-о-о…
Удары внизу сделались сильнее.
– Эх, Игорь, Игорь, что же ты с собою творишь? – почти бесцветно, совершенно мёртвым, лишённым всего голосом пробормотал старик, так же, как и Пухначев, качнулся в сторону. – И со мной что творишь?
Лицо его сделалось растерянным – медлить-то было нельзя: нападающие найдут провод, искромсают его и тогда пиши пропало – останутся они умирать при двух пистолетах, а с другой стороны, очень хотелось жить, просто до смерти хотелось жить… Старик закусил крупными жёлтыми зубами губу, снял с колен машинку и, стремительно привстав, сунул пистолет в прореху – один из пришедших выскочил на середину улочки и, словно древний воин с персидской миниатюры, козырьком приложил руку к чалме. Древний воин вглядывался в глубину улочки – что-то ему там не нравилось. Чернов сощурился, выстрелил два раза подряд. Выплюнутые из ствола гильзы со звоном вонзились в редину проволочной сетки, одна из них, отбитая сеткой, скакнула вбок, угодила прямо в лицо старику, до крови рассекла лоб – он сморщился, отшатнулся от окна.
Парень, картинно замерший посредине улочки, с недоумением задрал голову, забегал глазами поверху – он не понял, откуда стреляли, – потом, что-то сообразив, стремглав, словно испуганная рыба, метнулся к стенке. Старик огорченно покачал головой – пистолет был плохо пристрелян, неухожен – не имел постоянного хозяина и этим всё было сказано. Вдоль стены ударила автоматная очередь, с жаром рассекла воздух, посдирала штукатурку – ту, которая осталась. Удары внизу сделались яростными.
Хорошо ещё, что не было света, в коридорах, на лестнице и крохотных площадочках перед дверями стояла глухая, почти ночная мгла, свет только чуть проникал из комнат в прорези дверей, обозначался жалкими прямоугольниками на противоположных стенах и тут же истаивал, проку от него было мало, старик представил себе, как мешают друг другу люди, столпившиеся на площадочке перед дверью второго этажа, – пихаются локтями, кулаками, сопят; делает иной умелец замах, а от замаха остаётся пшик…
Старик усмехнулся горько, лицо его сделалось подавленным, чужим, подрагивающей, плохо слушающейся рукой он потянулся к Пухначеву, взял за плечо.
– Игорь, ты это… Ты не дрейфь! У нас ещё есть… ещё есть время, – Чернов хотел сказать «несколько минут», но сдержался и подобрал более мягкое и неопределенное слово «время».
Пухначев не отозвался на его слова, он, похоже, уже не слышал старика. Безжизненно качнулся в сторону, словно бы хотел завалиться набок, остановился, замер.
– Держись, Игорь! Ты держись! – сказал старик и недовольно мотнул головой – произносит он совсем ненужные, неубедительные, плоские, какие-то смятые слова – совсем не к месту, – с шипеньем, будто обжигаясь, втянул в себя воздух: нет, не то он говорит.
– Не хочу, – приходя в сознание, взялся за старое Пухначев, – не хочу! – он поднял мокрое, лишённое жизни лицо, ширкнул носом. – Впрочем, – сказал он, – вы правы, вы правы… Делайте то, что надо в таких случаях. Главное – не попасть в плен.
– Наша смерть будет лёгкой, – неожиданно обрадовался старик, радость его была неестественной, странной и страшной, кощунственной, но Пухначев не обратил на это внимания, – мы даже вздохнуть не успеем, как нас уже не будет. Мгновенная смерть!
Старик вновь взялся за рукоять взрывной машинки.
– Ох, – болезненно произнёс Пухначев и отёр рукою лицо. На Чернова он старался не глядеть. – Извините мою слабость.
– В первый раз всегда бывает так, – старик вытянул шею: нападавшие справились с дверью второго этажа, с грохотом ворвались в коридор. Ветхое зданьице задрожало.
Гулкую пустоту коридора прошила автоматная очередь.
