Они сидели и молчали. Молчали каждый о своём, молчали тяжело и отрешённо друг от друга. Дядька Мирон курил, часто затягиваясь и пуская дым через ноздри. Тётка Феклуша с болью и нежностью думала о сыне, о Фёдоре. Где он там, родимый и жалкий, как ему живётся-можется на фронтовых горячих дорогах? Может, где с рамой тяжёлой в госпитале лежит, а может, уже давно в сырой землице его белые косточки покоются… Хотя — нет: чуткое сердце матери не верило в то, что её сын мёртв; Господь Бог не допустит такой несправедливости, не отнимет у неё его, единственного…
Любящее сердце матери затаённо и остро чувствовало, что сын её — Феденька — жив, но совсем сердце матери не чувствовало, что её ненаглядный Федька, Фёдор Миронович, именно сейчас, в эти минуты, находится совсем рядом, совсем недалеко от своего родного хутора, — в Прохоровке. Не чувствовало схваченное болью сердце матери и того, что именно в эти минуты её сын — Фёдор Полежаев — с тревогой и любовью думал о них, о родителях, что он нестерпимо, чуть ли не до безумия, жаждет встречи с ними. Очень нестерпимо…
Вышла неслышно на улицу стройная, раскрасневшаяся Настя. Молча подсела к задумавшимся родственникам, тоже задумалась, но уже о своём кровном.
— Ты чего это, Настасия? — пристально вглядываясь в лицо девушки, с любовью в голосе спросил Мирон Иванович. — Ты чего загрустила, племяшечка?
— Ах, дядя Мирон, ну как же мне не грустить, не печалиться? Вон когда ещё из дому ушла, зимою снежною ещё! Соскучилась по мамке — страсть! Как там она, в Береговом-то?
— Потерпи, Настасия, потерпи. Не век же этой проклятой' войне злорадствовать, — и на старуху найдётся поруха, — когда-то конец её наступит. Победный…
— Да, да, — согласно кивала головой тётка Феклуша, — окончится война, окончится. Погонют наши супостата… Помяни моё слово! Но вот только — когда!.. Поскорее бы, Господи…
И вдруг она, словно сглотнув слово, внезапно замолчала, напряжённо вглядываясь вдаль из-под руки.
— Мирон, глянь-ка, никак сам Васечка опять к нам топает?… Точно, он… А ну-ка, Настюха, шуруй-ка скорёхонько в хату: бережёного Бог бережёт… Да и мы с Мироном за тобой следом попрёмся.
… Разомлевший на жаре Васечка, заявившись в хату Полежаевых, неловко затоптался у порога.
— Здорово живёте! — смущённо проговорил он. — Можно к вам?
Тётка Феклуша недружелюбно взглянула на него:
— Чевой-то ты спрашиваешь? Ты же — власть… Явился, прости Господи, не запылился…
— Да чего ты, тётка, всё время на меня окрысиваешься? Я чего тебе плохого сделал? Дорогу перешёл, или как?
— «Чего?». Знаю я твоё «чего?» Зря, ирод, к Настюхо тропинку топчешь.
— Ничего я не топчу; так, просто зашёл…
— Ну-ну, — оставив недружелюбный тон, вздохнула понимающе тётка Феклуша. — Заливай… касатик…
Мирон Иванович, отведя задумчивый взгляд от совсем молодого полицая, как бы обречённо мотнул головой:
— Присаживайся, Васечка. Рассказывай, чего нового в твоей службе и… вообще. Ты ж там — в верхах — вращаешься, всё должен знать.
— Нового пока ничего нет, дядька Мирон, но, наверное, скоро будет. Митька Клык чего-то встревоженный стал; фрицы всполошены, и, мне чувствуется, что вот-вот чего-то произойдёт. Войск окрест нас нагнали — просто ужасть. И особенно — танков. Я столько танков и в кино не видел!..
— Чевой-то ж это ты, представитель нового порядка, тайну военную разбазариваешь, как будто семечками нас угощаешь? — ехидно спросила тётка Феклуша. — За это знаешь, что бывает? Фрицы твои родные тебе заживо пупок на шею намотают!
Васечка покраснел и сконфузился, замолчал, нелепо поднеся ладонь ко рту, словно закрывая его. Полежаев хотел было успокоить Васечку да пожурить неугомонную супругу — чего, мол, раскаркалась, старая рухлядь, но тут в сенях что-то загремело, будто бы ведро пустое с лавки упало, и дверь в хату резко распахнулась. Головы всех моментально повернулись в сторону двери: в её проёме, хищно щуря единственный глаз, стоял сам всемогущий Митька Клык. Войдя с улицы, он не сразу смог привыкнуть к сумеркам в хате и потому сначала не смог различить, кто же здесь находится. А потом, когда глаз его привык к сумраку-полумраку, он удовлетворённо растянул топкие губы в ухмылке и ядовито выплюнул:
— Ну и компашка собралась здесь!.. И, как в сказке Пушкина, старик со старухой и мой боевой помощничек собственной персоной!. А это кто такая, а? Эт-то штой-то за краля незнакомая?… Ну-ка, ну-ка… Откель она появилась на вверенной мне территории?
И Клык, твёрдо и уверенно шагнув от двери, остановился прямо перед съёжившейся Настен.
— Ты, деваха, чья будешь — он грубыми пальцами взял её за подбородок, резко поднял лицо её вверх. — Признавайся! И быстро, пока я не осерчал… Если я осерчаю…
Перепуганная насмерть Настя, задрожав, мгновенно побелела. Совсем как стена, выбеленная мелом. И ни слова не могла вымолвить.
Поднялся, кряхтя, с лавки дядька Мирон, прокашлявшись, к Клыку руку вытянул:
— Послушай, господин полицейский!..
— Молчать! — рявкнул, не отводя взора от Насти, Митька. — Я тебе, козёл старый, не господин полицейский, а господин — старший! — полицейский! Старший! Ты понял меня?…
— Господин старший полицейский! — смущённо, с зарождающимся испугом поправился дядька Мирон. — Я вас очень прошу: не трожьте вы девушку эту, она — племяшка моя…
— Кто? — не помял Клык. — Кто такая?
Тут тётка Феклуша вмешалась, негодующе полыхнув глазами в сторону Митьки.
— А чево туточки непонятного? — вызывающе подпёрла она бока руками. — Очень дюже и понятно! Это — Настюха, племянница нашенская. Чево ж про неё ещё можно балакать, а?
— Откуда вдруг заявилась она, племянница эта ваша, в хутор Полежаев?
— Настюха? Дак неужель не знаешь? Да из Берегового…
Клык отпустил подбородок Насти, недоверчиво хмыкнул:
— Что-то я подозреваю, будто бы вы лапшу мне на уши навесить собираетесь… А документ какой- нибудь у племянницы вашей, у береговской, имеется?
Настя молчала, не отводя испуганных повлажневших глаз от чёрной повязки на злобном лице Клыка.
— Господин старший полицейский, — тяжело вздохнул дядька Мирон, — да откуда же у неё документ заимеется, она ж ещё — ребёнок…
— Это меня не волнует! — снова вызверился Митька. — Не ще-ко-чёт!.. Пусть хоть комсомольский билет показывает мне!.. А нет документа — со мной эта крошка пойдёт, для выяснения личности. Вдруг она партизанка?
Дядька Мирон и тётка Феклуша в этот самый миг, после сказанных полицаем угрожающих слов, не на шутку испугались. И тут вмешался Васечка.
— Господин старший полицейский! — робко кашлянул он, прижав кулак ко рту.
— Ну, чего тебе, сынок безусый!
— Господин старший полицейский, я эту девушку… Настю эту… кроче, давно уже знаю. Она, правда, живёт в селе Береговом. Так что, я… за неё… могу поручиться…
Клык внимательно всмотрелся в покрасневшее в один миг лицо Васечки, криво усмехнулся:
— Всё понятно. Ладно, у меня тоже есть сердце: гуляй, пичужка, и поставь свечку за своё избавление моему боевому помощничку Васечке.
Дядька Мирон и тётка Феклуша облегчённо вздохнули и хотели было снова опуститься на лавку, но Митька Клык тотчас сурово повернулся к ним.
— Чего лыбитесь? — спросил он и тут же голосом, не терпящим возражений, сказал: — Давайте чего-нибудь попить!
Дядька Мирон огорчённо развёл руками, конфузливо скривил рот.
— Почитай, с июля сорок первого в этой хате спиртным и не пахнет.
— Дурень! Пень старый! — рявкнул полицай. — Я не о самогоне речь веду: жарища на улице такая,
