суть души. Можно потерять все вещи, но если душа жива и глубока, она вновь создаст их. Если нет света вовне, его можно зажечь изнутри. «Атман служит ему светом, — отвечает мудрец на последний вопрос царя. Кто этот Атман? — Он... состоящий из познания, находящийся среди чувств, свет внутри сердца». «Там не бывает водоемов, лотосовых прудов, рек, но он творит водоемы, лотосовые пруды, реки. Ведь он — творец». И мудрец читает царю стихи:
Над уснувшим телом бодрствует бессонный.
В безграничном мире совершая путь,
Искупавшись в блеске, в блеск преображенный, Одинокий лебедь, золотая суть.
Покидая землю, из гнезда уходит,
Обогрев дыханьем темный дом пустой,
Плавает бессмертный в высоте, в свободе —
Одинокий лебедь, промельк золотой.
В синем царстве Брамы облачную стаю Образов без счета он творит, смеясь.
Радостно играет, весь простор сплетая В золотых узорах трепетную вязь.
Люди видят блики, волны и алмазы,
Только сам Великий вечно скрыт от глаза.
(Перевод 3. Миркиной)
Это образ живой, говорящий сердцу. Однако образ — лишь намек, лишь один поворот луча. Ученик должен понять, что образ не исчерпывает того, что не вмещается ни в какие образы, — бесконечности. А ученики все время пытаются схватить эту «золотую суть» руками, как реального лебедя. И тогда мудрецы придумывают другой ход: вместо того чтобы определять Атман положительно, говорить, чем он является, они определяют его отрицательно — говорят, чем он не является. «О нем можно сказать так: “Не это! Не это!”. Высший образ — словно огненное пламя, словно белый лотос, словно внезапная молния. И вот наставление: Не это! Не это! Ибо не существует другого обозначения, кроме “не это!”» (Брихадараньяка).
Итак, Атман и «То», и «не это». Сколько бы слов ни говорилось, они могут только подвести к познанию целостной истины, но никогда не раскроют ее, как слова о музыке не раскроют музыку.
Упанишады со священным трепетом относятся ко всему живому. Каждое существо достойно уважения и почитания, если живет не для себя, обособленно от всего мира, а для своего великого «Я», которое тождественно Брахману, в котором ты един со всеми другими существами и которое одно и есть реальность. Но все, останавливающееся на поверхности, на своем маленьком «я» — нереально, принадлежит к царству иллюзий.
Высшая реальность иногда раскрывается только в самые напряженные минуты, лицом к лицу со смертью. В «Катхе-упанишаде» мальчик Начикетас получает знание этой реальности от бога смерти Ямы. Когда он отверг все вещи, когда он почувствовал, что смысл жизни не в богатстве, не в юности, не в красоте женской, тогда бог смерти рассказывает ему об Атмане, которого надо открыть в самом себе. «Этот Атман не постигается ни толкованием, ни разумом, ни тщательным изучением; кого изберет он, тем он и постигается, тому этот Атман и открывает свою природу».
В упанишадах нет никакого бессмертия индивидуальной души. Но смысл жизни бессмертен, и человек, достигший его, побеждает смерть, становится свободным от страха смерти.
Таково это учение, сложившееся в Индии в середине I тысячелетия до н. э.
Глава седьмая
Татхагата (буддизм)
Наука свободы
Мудрецы упанишад собирали и хранили внутренний жар, как тайный лесной костер, в который каждый, по мере сил, подбрасывал новый пылающий уголь, новое вдохновенное свидетельство об Атмане.
Атман, этот внутренний огонь, «пламя без дыма», стал символом полноты и целостности бытия, таким же, как и Сущий и Неопалимая купина Библии. Однако ветхозаветный пророк, познавший Сущего, становился проповедником новой нравственности. А в кастовой Индии человек, познавший Атмана, бережно передавал свое знание избранным ученикам. Лесные школы разрабатывали все более и более изощренные «пути освобождения»: методы питания, дыхания, созерцания и т. п. Эта техника, эти методы выдвигались на первый план, и ученики застревали на них. Чье-то решение, чье-то слово заслоняли главное открытие упанишад: что духовная свобода доступна каждому и может быть пережита каждым без посторонней помощи, в самом себе, и что эта свобода ведет к новому человеческому облику, к совершенно новому человеку, для которого прежние правовые и прочие традиции (в том числе и кастовые) теряют силу.
Упанишады были связаны с брахманской традицией и не могли с ней порвать. Но на почре, подготовленной упанишадами, возникли новые учения: буддизм, джайнизм и другие.
По преданию, мальчик Сидхарта, впоследствии аскет, принявший имя Готамы (или Гаутамы), основатель одной из величайших мировых религий, был царским сыном. Небольшое царство его отца располагалось на севере, в предгорьях Гималаев. Царь выезжал смотреть за полевыми работами, и будущий Будда с детства привык лежать под деревом, погружаясь в созерцание далеких снежных гор. По другим преданиям, менее достоверным, но более поэтичным, это было могущественное царство, и счастливого принца растили в величайшей роскоши, заботливо оберегая от всех тяжелых впечатлений жизни. Но однажды за юношей не уследили: он вышел из благоуханного сада и на улице увидел беспомощного старика, больного, покрытого язвами, и труп, который несли к площадке для сожжения. Это перевернуло душу счастливого царевича. Он больше не мог наслаждаться богатством, юностью, царством. И однажды принц ушел из дому и стал нищенствующим аскетом.
В этих легендах, временами напоминающих волшебную сказку, есть что-то исторически достоверное. Уже в старейшей из упанишад, «Брихадараньяке», можно найти свидетельства о кшатриях, ставших аскетами, учениками лесных мудрецов; некоторые, может быть (в нарушение правил), становились и учителями. Старший современник Будды Махавира (букв, «великий герой») или Джина (т. е. «победитель») ' — тоже царевич, ставший аскетом.
Сословие кшатриев к этому времени выделило целый слой искателей тайны бессмертия, своего рода «дворянскую интеллигенцию»; Гаутама Будда и Вардхамана Махавира — только самые замечательные из этой плеяды.
По преданию, Гаутама умерщвлял свою плоть шесть лет; в конце концов он научился жить одним конопляным зернышком в день и с утра до вечера сидел, прижав язык к небу, стараясь не думать ни о чем суетном.
Во всем этом нет ничего необычайного для Индии. Вардхамана Махавира продолжал такие подвиги 13 лет, до полной победы над своей плотью, над всеми желаниями. Необычайно другое: то, что Гаутама почувствовал, что путь этот никогда не принесет ему удовлетворения. И вовсе не потому, что он не в силах его продолжать, а потому, что это не «То». Точно так же, как не То было все, преподанное ему многочисленными учителями. И вот, оставив друзей-ас-кетов, осыпавших его насмешками за отступничество, Гаутама удалился от них и жил скромно, питаясь подаянием, но не голодая и не приневоливая себя сверх меры. Он предоставил собственной душе на свободе искать путь, следуя скорее вдохновению, чем методу. И однажды, сидя под деревом Бодхи, Гаутама что-то такое увидел и услышал, почувствовал и понял, что превосходило все слова, о чем можно было сказать только: «То». Что же это было? Вероятно, то же экстатическое вдохновенное состояние, что и у основателей других мировых религий. Состояние внутреннего открытия — открытия смысла мира, когда ряд ничего не говоривших сердцу разрозненных предметов вдруг видится, как некая величественная стройная целостность. Музыка вместо разрозненных звуков, гармония вместо случайностей. И сам человек чувствует себя некоей мировой раковиной, вмещающей всю музыку мира.
