У каждого из испытавших это рождался свой язык символов. Моисей и Мухаммед говорили, что они видели Бога; Иисус сказал, что он — одно с Отцом. Гаутама свое новое состояние назвал «тат-хата» (буквально: такость, абсолютная подлинность), а себя самого — «татхагатой» (такостным, достигшим абсолютной реальности, по ту сторону слов). Больше не осталось старой затемненной природы. Он как бы озарился внутренним светом и почувствовал себя просветленным (буддой). Больше не у кого было учиться. Его непосредственно учила жизнь, с которой он каждое мгновение был связан. «Учась у самого себя, кого назову я учителем?» — передает слова татхагаты один из древнейших памятников буддизма, «Дхам- мапада».
Главным принципом нового учения стал принцип свободы. Никакой авторитет не должен становиться между учеником и истиной, даже авторитет самого Будды. Ученик должен открыть истину сам и только сам. «Будьте сами своими светильниками», — скажет Гаутама перед смертью. «Сам человек совершает зло и сам оскверняет себя. Не совершает зла он тоже сам и сам очищает себя. И чистота, и скверна связаны с самим собой. Никто не очистит тебя, кроме самого тебя» (Дхаммапада).
Слово о молчании
В состоянии полной душевной ясности, духовного равновесия, «безветрия души», как говорят буддийские памятники, родилось само собой все то, что так напряженно искал Гаутама раньше. Когда Гаутама стал иным, ответы на мучительнейшие вопросы пришли, как слово «вечность», которое так внезапно складывается само собой у «оттаявшего» Кая в андерсеновской сказке.
Несколько недель Гаутама оставался один, созерцая и размышляя. Ему казалось, что люди не поймут его. Но потом он все-таки пошел к пяти аскетам, недавно смеявшимся над ним, с проповедью «срединного пути»: «О, братья! В две крайности не должны впадать вступившие на путь. В какие же две?
Одна из них в страстях, соединена с наслаждением, влечением, низкая, грубая, свойственная человеку непросвещенному.
Другая соединена с самоистязанием, скорбная, несвятая, связанная с тщетой.
Татхагата, обойдя обе эти крайности, нашел срединный путь, дающий прозрение, знание, ведущий к успокоению, высшему пониманию, нирване...».
В нынешнем своем составе эта первая (Бенаресская) проповедь продолжается учением о «четырех благородных истинах»:
1. Все сущее болезненно, несовершенно’. 2. У этой болезненности есть причина. 3. Причина может быть устранена. 4. Есть путь к устранению этой причины.
Мы скажем немного позже о том, что считает Будда причиной страдания, причиной несовершенства мира и что такое буддийская нирвана — блаженство, к которому ведет срединный путь. Сейчас же обратим внимание на сам язык Бенаресской проповеди. Учение Тат-хагаты изложено не как миф, не как ряд загадочных притч (хотя Будда иногда и пользовался языком притч), а как стройная, логически организованная теория, начатки которой доступны всякому ясно мыслящему человеку.
Будда стихийно исходил из принципа описания мира, сформулированного в «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейна (М., 1958): «То, что вообще может быть высказано, должно быть сказано ясно. А о том, что нельзя сказать ясно, надо молчать». Он отвечал «благородным молчанием» на вопросы: «Существуют ли боги? Или они не существуют? Вечен ли просветленный, погрузившийся в Нирвану? Или и он не вечен? Вечен ли мир во времени? Бесконечен ли мир в пространстве?» и т. п.
Разгадка широты и гибкости буддизма именно в этом — не в том, что Будда сказал, не в том даже, как он это сказал, а в том, что самое важное он не договаривал. Эта недосказанность будила воображение, волновала, оставляла место рядом с рассудочной однозначностью и для поэтической многозначности. Будда показывал своим ученикам горсть листьев и спрашивал: «Много ли это?» — «Немного», — отвечали ученики. «А сколько листьев в лесу?» — «Неизмеримо больше», — отвечали ученики. «Так и то, что я сообщил вам, подобно горсти листьев, сравнительно с бесконечным числом листьев в лесу...». В другом (правда, более позднем) предании Будда, собрав учеников, молча улыбаясь, показывал им цветок. Это и была вся проповедь.
Будда не говорил, что не знает тайны жизни. Но он показывал, что не стоит говорить с человеком о том, что тот не пережил, что главное — подвести к переживанию целостности бытия. И каждое поколение, каждое течение разгадывало «благородное молчание» на свой лад.
Из проповеди основателя джайнизма, Махавиры, уверенного, что вселенная состоит из ясно обозримых частей и что он все их может описать, вышло учение, до сих пор сохранившее свои четко проведенные границы; но влияние этого учения на философию, науку, искусство не идет ни в какое сравнение с буддийским. Из проповеди Будды вышло множество «буддизмов», временами очень далеких от того, что хотелось бы увидеть Будде. Но зато разработка вопросов, поставленных Буддой, привела к возникновению нескольких замечательных философских систем, оставивших глубокий след в истории человеческой мысли. В рамках буддизма сложились психологические и логические теории, до сих пор сохраняющие свою важность для науки*.
Буддийский срединный путь был серединой не только между аскезой и распущенностью, но и еще в одном: между интеллектом и поэтическим чувством. Рассудочные натуры могли усваивать и развивать принципы буддизма в строго логической форме, а поэтически настроенные — отбрасывать философию и брать из «благородного молчания» то, что им подсказывало сердце и воображение. Именно поэтому буддизм стал не сектой или группой сект (как джайнизм), а религией для всех слоев общества, и для верхов, и для низов. Именно поэтому буддизм легко перешагнул границы Индии, стал мировой религией, системой культуры, объединяющей десятки народов Азии.
Наполненная пустота
Что же скрывает «благородное молчание» Будды? Что такое «нирвана», сущность которой он не считал возможным до конца раскрыть? Учение о Нирване сложилось как развитие учения об Атмане, Брахмане и Мокше («освобождении», реализации, раскрытии в себе Ат-мана). Но на почве буддизма это учение обогатилось новым нравственным смыслом.
Буквально «нирвана» означает угасание, остывание. Некоторые толкователи буддизма (а вслед за ними и многие европейские исследователи) пошли за буквальным смыслом слова, стали понимать нирвану как угасание, остывание жизни, небытие, пустоту. При этом понимании «четыре благородные истины» выглядели примерно так: жизнь есть страдание. Причина страдания — в жажде жизни. Только уничтожение жажды жизни, а с ней вместе и самой жизни ведет к успокоению, угасанию — нирване. Путь к нирване — путь к смерти, сперва духовной (полное безразличие ко всему, отрешенность), а затем и физической.
Но если это так, то Будца не был буддистом. Он не ушел в уединение, а всю жизнь провел среди людей, уча их, «радуя, трогая сердца». Этот мнимый враг душевного тепла говорил о просветленном: «В духе он обнимет любовью одну часть мира и другую, и третью, и четвертую — весь мир беспредельный он обнимет любовью, безбрежною, великою, превысившей меру, и вглубь, и вверх, и вширь, и вокруг — повсюду». «Как сильный трубач, заставляющий себя слышать... так ни одно существо, имеющее образ, не обойдет он, не оставит, но на всех взирает свободным взором глубокой и теплой любви... Он объемлет мир помыслами жалости, сочувствия, утешения... великими, беспредельными, свыше меры» («О познании трех вед»). Речь здесь идет отнюдь не о духовной смерти, а о перенасыщенной духовной жизни, не о пустоте, а о полноте бытия. Однако путь в эту полноту действительно проходит через пустоту. Никаких утешительных иллюзий, никаких идей о телесном воскресении индивидуальной души Будда, как и учители упанишад, не признает. Индийский мыслитель знал, что «тленно все созданное! Можно ли, чтобы рожденное, произведенное к жизни, не разрушилось? — Нет такого порядка вещей!» («Книга великой кончины»), «Состоящее из частей подвержено разрушению...» и т. д.
В христианском предании есть страшное место — последний вскрик Христа на кресте: «Отче, зачем Ты оставил меня?!». Напряженно ждали верующие, что сейчас разверзнутся небеса и раздастся голос с неба, и громы испепелят мучителей... Голос не раздался.
