многие, болтался по припортовым кварталам города в поисках работы, голодал, и однажды злая судьба свела его с теми, кто втянул в шайку.
— Вот такие у нас дела…
Попцов, облокотившись на борт, смотрел в сторону города. Вздохнул:
— Да, невеселая история!..
— Совсем не рождественская! — усмехнулся Чугаев.
Отход был назначен на пять вечера — за час до заката. Погрузка давно закончилась. Последние ящики с продуктами с последнего пришедшего из города грузовика были уже на борту. Неожиданно подкатила легковушка, и шофер, поднявшись на борт «Марины», осторожно пронес на мостик большой сверток, торжественно вручил Гурьеву. В свертке была сложенная в коробке новогодняя елочка из нейлона и бутылка французского шампанского. Прислал генеральный директор рыболовной компании, которой принадлежит флотилия. В свертке нашел Гурьев и две поздравительные открытки — капитану и старшему механику. Что ж, приятно, что вспомнил! В таких вещах компания внимательна к иностранным специалистам, а советских ценят особенно — за их непритязательность, безотказность в работе и высокую квалификацию.
Елка, конечно, кстати. Надо ее поставить у двери в столовой команды, чтобы всем видно было это праздничное чужеземное дерево, вернее, его химическая копия, живого африканцы в натуре не встречали, даже не представляют, какой у елки прекрасный аромат. И рождество, и новогодний праздник для простых африканцев события не очень-то близкие, придуманные не на их земле, во многом условные. Но праздновать африканцы любят и любому празднику всю душу отдают, лишь бы иметь повод повеселиться. И можно заранее сказать — шумной будет в открытом океане новогодняя ночь. Гурьев уже встречал на «Марине» Новый год. Судно украсят заранее припасенными, похожими на веер листьями пальмы, над палубой развесят разноцветные флажки. Ровно в двадцать четыре ноль-ноль «Марина» даст три долгих гудка, приветствуя наступление Нового года. В душное небо взлетят белые ракеты. Потянутся друг к другу руки для пожатий. Гурьев раздаст свои сувениры — каждый получит от капитана маленький подарок в знак внимания и уважения. Ну, а потом пустят на ботдеке африканскую музыку, пойманную по радио — магнитофон траулеру не полагается, — присоединятся к ней собственные бубны, а если их не окажется, в ход пойдут старые кастрюли, котелки, консервные банки — лишь бы шум был. И задрожит палуба от буйных, полных неуемного азарта, настоящей веселости африканских танцев. Сверкают в улыбке белыми зубами, поблескивают черными мускулистыми телами, руки и ноги ходуном ходят. Гнутся доски палубного настила. Хохочут, зовут к себе: давай, капитан, станцуй с нами!
Ну, а потом, когда поутихнет на палубах, отправятся Гурьев с Чугаевым в тесную капитанскую каюту и поймают по радио Москву. И тогда Гурьев откроет ящик письменного стола и вытащит оттуда сверток с подарком для товарища, а тот в ответ потянется к портфелю, вроде бы ненароком оставленному у двери, и извлечет свой сюрприз — тоже что-нибудь из местной экзотики. Вернутся домой и водрузят эту экзотику на стены своих ленинградских квартир, и будет им что вспомнить об этих днях, о далеких широтах, где было нелегко, совсем нелегко, но они, кажется, неплохо делали свое дело.
— …Сэр! Я уже совсем, совсем не болен. Доктор мне хорошо помог. Можно на выходе стать к штурвалу?
Лицо Адемолы осунулось, белки глаз желтые, как у всех маляриков, но голос звонок и полон решимости.
— О’кей! Вставай!
— Спасибо, сэр! Спасибо! — щеки Адемолы вспыхнули мальчишеским восторгом. Если бы позволяла субординация, он бы бросился к капитану с объятиями.
Гурьев рад за парня. Списать по болезни на берег просто. А ведь это значит выкинуть на улицу. Куда он денется, когда полно безработных? На другое судно не возьмут — конкурентов немало. А рулевым Адемола становится хорошим — чувствует ход судна, как говорится, работает нервами, и судно, всегда готовое поартачиться, безропотно признает его власть.
В дверь постучали. Вошел вахтенный, протянул конверт:
— Посыльный с почты принес. Срочная телеграмма мистеру Чугаеву.
— Ну и неси ему в машинное отделение!
Когда вахтенный ушел, Гурьев задумался. Срочная! Как раз накануне отхода! Может, у Павла дома неприятность какая? В Ленинграде у него мать, сестренка младшая. Гурьев прошелся по каюте, заглянул в иллюминатор. Потом решительно потянулся к телефону, набрал номер.
— Павел, что у тебя там стряслось? Докладывай!
Он услышал в трубке какие-то странные звуки — то ли смех, то ли всхлипывание.
— Ну что там, говори! Откуда телеграмма?
— Не поверишь! — шумно усмехнулся в трубку Чугаев. — Знаешь откуда? Из Лондона. И знаешь, что в ней написано? Слушай, перевожу с английского: «С благодарностью вспоминаю вашу помощь. Молюсь Всевышнему о ниспослании благополучного плавания вашему судну, а вам доброго здоровья…» Понял? А знаешь, какая подпись: «Преподобный Филипп Глен, миссионер англиканской церкви».
— Это тот самый, что на дороге?
— Тот самый… Надо же, на кого напоролся! Миссионер! Если бы знал!
— Ну и что? Отказался бы помочь?
Голос Чугаева в трубке погустел.
— Да нет, не отказался. Человек ведь… Хоть и миссионер!
Гурьев рассмеялся:
— Выходит, не зря старался. По твоей милости мы теперь с божьей помощью поплывем?
— Тоже неплохо… — прогудел Чугаев.
Перед пятью Гурьев поднялся на мостик. Там уже стоял его старший помощник Гардинер, немолодой, редкий для африканцев седовласый человек, выходец из племени, живущего в северных горных районах страны, но связавший всю свою жизнь с морем.
— Все в порядке, сэр! — доложил он.
— Будем отходить!
Гурьев вышел на крыло мостика. «Марина» посудина невеликая — отвалиться от стенки недолго. Внизу на причале по-прежнему пестрела толпа моряцких подруг. Среди темных, матово отсвечивающих в закатном солнце лиц он без труда отыскал то лицо, которое ему хотелось увидеть. Женщина смотрела на судно, и в солнечном свете ее глаза поблескивали, как звездочки. Красива жена у моториста! И в сердце капитана на мгновение кольнула тоска. Женщина, словно почувствовав взгляд капитана, медленно подняла свою изящную руку, и лицо ее озарилось улыбкой. А ее веточку хибискуса он поставил в своей каюте в стакан с водой.
Поодаль от толпы женщин стояли бородатый Денискин в белой капитанской фуражке с белым верхом, которую он привез с Родины, из его бороды торчала трубка. Рядом были Эдик с Лаурой. Свежий ветер океана развевал густые волосы Лауры, как полотнище черного флага. Увидев Гурьева, появившегося на крыле мостика, друзья замахали руками. Он им ответил коротким приветственным жестом — сейчас публичные сантименты ни к чему. Вдруг подумал: самолет прилетит из Москвы второго января, третьего утром Эдик письма заберет, и, может быть, в тот же день Денискин с портовой радиостанции передаст на «Марину» весточку.
Гурьев повернул голову в сторону рубки и крикнул:
— Самый малый вперед!
— Есть, сэр, самый малый вперед! — заученно повторил Гардинер.
Прошли мимо стоящего на рейде «японца». Гурьев приложил к глазам бинокль. Палубы на судне были безлюдны, только на юте, почти у самого кормового флагштока, сидели прямо на палубе, по- восточному скрестив ноги, два японца и из пиал безмятежно поедали палочками свой обед. Как будто и ничего не происходило сегодня ночью у борта их судна. Подумал о пойманном молодом бандюге. Когда «Марина» вернется, его уже не будет на свете. А лицо у парня совсем детское.
На мостик поднялся Чугаев. Рубашка его прилипла к телу. Можно себе представить, какой там, в машине, ад.
