— Обороты по норме! — коротко доложил он и потянулся к свободному биноклю, чтобы в последний раз взглянуть на берег, который они теперь не увидят долгие дни.
Когда подходили к оконечности мола, за которой уже начался открытый океан, вдруг со стороны города, оттуда, где был причал, донеслись три слабых автомобильных гудка — это, конечно, Эдик! Жаль, что нельзя ответить тем же — в порту судам гудеть запрещено.
Они еще постояли с Чугаевым на крыле мостика, наслаждаясь прохладной струей океанского ветра, потом вернулись в рубку.
Не глядя на Чугаева, Гурьев вдруг спокойно сообщил:
— Между прочим, ящик с книгами и журналами мы забыли в багажнике машины Попцова.
— Что?!
— …И гречку тоже…
Чугаев обхватил голову руками и покачался из стороны в сторону, как восточный божок. На него с удивлением взглянул Гардинер и стоящий на штурвале Адемола. Они не понимали, о чем речь, но им было ясно: у русских случилась какая-то неприятность. Однако спросить не решались.
— И когда ты вспомнил?
— Когда отдавали швартовы.
Чугаев возмущенно дернул плечом:
— Но ведь можно было еще вернуться!
Гурьев подошел к лобовому стеклу, поглядел на строй стоящих впереди на рейде судов, скомандовал Адемоле по-английски:
— Держи чуток правее!
Помолчал минуту, потом обернулся к Чугаеву:
— В пять так в пять! Ты же знаешь…
Чугаев знал. Гурьев не терпел расхлябанности. Раз отход в пять, значит, в пять ноль-ноль они и отойдут. Такому он придерживался на Родине, на советских судах, то же требовал и здесь. А здесь это было особенно важным: на борту «Марины» полно деревенских парней, у них довольно приблизительные понятия о дисциплине. И он их должен учить. Это требует компания, это отвечает его собственным убеждениям, коль уж он, Гурьев, взялся африканцам помогать.
— Как же нас угораздило забыть? — вздыхал Чугаев. — Вот ведь лопухи! А что же Эдик? Он-то что?
— Да все из-за этой пиратской истории!
Они опять помолчали.
— Плохо нам будет без чтива… — Павел ярый книголюб, и вдруг за весь рейс перед глазами ни строчки!
Гурьев положил ему на плечо руку:
— Музыку будем слушать по радио… Сами споем.
Чугаев усмехнулся:
— Арии из опер. «Куда, куда вы удалились?..»
Когда Чугаев ушел, обеспокоенный Гардинер все-таки решился спросить:
— Все в порядке, сэр?
Гурьев улыбнулся:
— Все, все в порядке, коллега! — и в доказательство поднял большой палец.
Едва они выбрались из зоны стоящих вблизи порта на рейде кораблей, как день мгновенно погас, на город, уходящий за корму, рухнул тяжелый влажный мрак, и в нем тут же затеплились многочисленные, но блеклые огоньки. Они все больше и больше тускнели, пока не закатились за горизонт, как неведомые чужие созвездия. Но Африка была недалеко, «Марина» шла вдоль ее берегов, и порой казалось, что ветер доносит с просторов континента тревожный запах тропических лесов. Там, за невидимым горизонтом, на тысячи километров вдоль берега океана с севера на юг, в тесном соседстве друг с другом лежали африканские страны, малые и большие, каждая со своей судьбой, со своими надеждами, радостями и бедами.
Через три часа после отхода стало нагонять какое-то судно. Оно сперва обозначилось далеко за кормой яркой точкой, потом желтым сгустком света, который быстро превратился в треугольник огоньков, а вскоре на «Марине» уже легко различили освещенный бортовыми прожекторами белый корпус большого лайнера.
— Это «Глория», — сказал Гардинер, опуская бинокль. — На Дакар идет.
Лайнер шел со скоростью поезда. Когда поравнялся с «Мариной» и недолго следовал параллельным курсом, в бинокль можно было хорошо разглядеть его палубы. Над ними сверкали гирлянды разноцветных огней. Центр праздника, должно быть, находился на юте, на его открытой палубе, потому что там скользили тени, угадывалось движение многих голов и плечей и временами остро вспыхивали бенгальские огни. И однажды даже показалось, что до «Марины» долетели звуки оркестра.
— Веселятся! — грустно сказал Гардинер и ткнул недокуренную сигарету в пепельницу, стоящую у ветрового стекла.
Гурьев подумал, что, наверное, тот веснушчатый старик сейчас облачен в черный фрак, запонки на крахмальных манжетах поблескивают дорогими камнями, а рядом вся в драгоценностях невесомо скользит по палубе его фигуристая блондинка-дочь, сопровождаемая восхищенными взглядами мужчин. Между веселящимися снуют кельнеры с подносами, на которых блещут искрами бокалы шампанского. А над палубой стоит тонкий аромат дорогих духов.
«Глория» стремительно уходила от них, как отколовшийся от земной тверди яркий кусок чужого праздника.
— …Есть сообщение, что в районе лова хорошие косяки рыбы появились, — вдруг сказал после долгого молчания Гардинер.
— Что ж, — отозвался Гурьев, — значит, скучать нам не придется.
Уйти, чтобы вернуться
Разговор шел об океане, о его значении для человечества, о том, как много в нем еще неразгаданного. За столом в студии сидели два известных ученых. Шла передача клуба интересных встреч радиостанции «Юность», и я был ее ведущим. В разгар застольной радиобеседы режиссер положила передо мной листок, на котором был начерчен треугольник, беззвучно произнесла одними губами: «Обязательно!» Это она напоминала, чтобы я не забыл задать вопрос о Бермудском треугольнике.
Один из моих собеседников печально улыбнулся, и по его улыбке я понял, что он ожидал его. Что думает о Бермудском треугольнике? Просто кусок океана. Ничего сверхъестественного! Почему там много катастроф? Просто район достаточно судоходный, а где много судов, там много и бед…
Обо всем этом ученый говорил спокойно, скорее, устало, даже как-то заученно. Уже не первый год он, крупный советский океанолог, все отвечает и отвечает на все еще популярный вопрос. Треугольник этот ему осточертел.
Его коллега был более эмоционален и решителен:
— Разговорчики о треугольнике пора прекратить! Они антинаучны и уводят мысли людей от серьезного. Нет там тайн — пет! И вообще, наука тайн не признает. Тайны только для сказок. Для науки есть лишь непознанные явления природы. Еще непознанные! Сказками наука не занимается.
Бескомпромиссны ученые, физики никак не хотят быть лириками. Сказок сторонятся. А ведь известно, что сказки и наука порой касаются гранями. Боясь быть заподозренным в легкомыслии, в поверхностности, ученые порой готовы отмежеваться от привлекательной проблемы, если почуют в ней
