Потом ещё долго не может успокоиться и всё ругается, как они вообще посмели за нами подглядывать: найти бы их да избить до страшных синяков.
Мы поднимаем и долго отряхиваем мою куртку и её, кажется, плащ, которые в силу некоторых обстоятельств оказались на деревянном полу беседки.
— Что ты ругаешься, — смеюсь я. — Ты же сама…
Она удивлённо смотрит на меня.
Набрасывает верхнюю одежду, выходит из беседки.
Не оглядываясь, на ходу влезая в рукава, удаляется всё той же тропкой.
— Мужчины придумали мораль и ещё эту… целесообразность — женщины бы этого не придумали никогда, — говорит она громко, зная, что я спешу за ней.
— Мы первые это затеяли, — посмеиваюсь я всё о том же, с чего начался разговор. — Нехорошо же.
— Облизал чужую жену и теперь говорит, хорошо или нехорошо, — строго отвечает она.
Я этой её строгости не боюсь, я боюсь только её спокойствия.
— Мужчины придумали богов, женщинам бы это в голову тоже не пришло, — продолжает она. — Ещё они придумали любовь между мужчиной и женщиной.
— Обычно все считают, что это женщины её придумали, а мужчины навязанной им любви стремятся избежать, едва протрезвеют, — подзуживаю её я.
— Ерунда, — не соглашается она. — Мужчины её придумали. Для начала они намечтали себе склонность женщины к плотскому пороку — женщины согласны с этими фантазиями до вполне определённого предела… А потом мужчины пошли дальше и придумали любовь. Не помню, кто первый начал: греки, Шекспир или Петрарка, — но точно не женщина.
— А у женщин нет любви к мужчинам?
— По большому счёту женщина не желает делать любовь с мужчинами, — объясняет мне она. — Женщина желает делать ребёнка, и чтоб один мужчина потом ходил вокруг неё и ребёнка. А та женщина, что желает делать любовь с мужчинами, — ребёнка убивает. Ребенок в таком случае совершенно ни к чему.
— Я не понимаю, — признаюсь я.
— Я же тебе сказала, что ты — молодой и дурак. Та, что выбирает мужчин, — убивает своего ребёнка. А та, что выбирает ребёнка, — убивает своего мужчину. Такой вот закон. Просто запомни его.
— А ты откуда это знаешь?
— От природы. Видимо, я должна была родиться мужчиной, но что-то перепутали, и теперь я женщина. Про мужчин я всё знаю. Женщиной быть гораздо интереснее.
— …так не бывает, что от природы, — не соглашаюсь я через минуту.
— Ладно. Внимательно наблюдала за родителями, — отвечает она.
Я до сих пор разговариваю с её затылком.
Меня давно удивляет это её качество: после телесных забав она всегда выказывает мне своё лёгкое отторженье. В то время как я испытываю к ней необычайную, задыхающуюся нежность. Говорят, что у мужчин и женщин обычно всё бывает ровно наоборот.
— Зачем же ты вышла замуж? — спрашиваю я.
— Находилась в характерном заблуждении, что у меня всё будет иначе.
— Как ты живёшь с мужем? — спрашиваю ещё через минуту.
— Хорошо, — спокойно отвечает она. — Мы хорошо живем. Хорошая семейная жизнь — она беззвучная и тайная. Жена, к примеру, говорит: «Что ты там делаешь, иди обедать!». Сама думает: «Как я ненавижу твою поганую морду, кто бы знал!». Он не отвечает раз, и два, и три. Потом появляется на кухне, опять чем-то недовольный, зато молчаливый. «Что-то случилось?» — спрашивает она, хотя внутри вопрос звучит так: «Чем ты опять недоволен, псина?». Он возит вилкой в тарелке и, якобы не желая скандала, говорит: «Можно, не буду отвечать?» — «Можно, — отвечает она, пожимая плечами. — Но мы могли бы поговорить. Тебе нечего мне сказать?» — «В другой раз», — отвечает он, из последних сил улыбаясь, хотя мысленно в это время кричит: «Сука ты сука, грёбаная ты мразь, закрой ты рот свой, наконец!». Всё это — хорошая жизнь. А есть ещё плохая. Точно такая же, только вслух.
Я нагоняю её, ловлю рукав, резко разворачиваю к себе.
— Так нельзя жить, ты понимаешь? — уверенно говорю я, и она впервые отворачивается, ей совсем не хочется объясняться со мною рот в рот.
— Когда у меня будет ребёнок — вы мне все будете не нужны, — отвечает она спокойно.
Выдёргивает свою руку и, нагнув, а потом со злостью обломив ближайшую ветку, начинает бить ей по другим ветвям.
— В женском мире мужчина не главное, — чеканит мне злая цыганка. — Он — придаточное. Ещё одна часть тела, за которой приходится ухаживать, даже когда нет никакого желания.
Я сажусь прямо на землю.
— Где ты всего этого набралась? — выкрикиваю я. — Кто тебе всё это наговорил? Это всё неправда!
Собрав с земли грязную листву в кулак, я бросаю в неё этим — ничего не долетает, только рука моя вся измазана.
Сижу, и кусаю свои колени, и держу себя за шнурки на ботинках.
Сначала была тишина — наверное, она стояла не двигаясь. Потом подошла ко мне и присела рядом. Какое-то время сидела, не шевелясь. Я так и держал джинсовую ткань на коленке в зубах, чтоб не разрыдаться.
— Я тебя люблю, — услышал я.
Она взяла мою голову в руки бережно, как глиняную, только что вылепленную, хрупкую, с мягким темечком.
— Не плачь, мой маленький, — попросила она, целуя меня куда-то в лоб, в брови. Мне показалось, что она разговаривает не со мной, а со своим сыном и впервые целуется с настежь раскрытыми, хоть и какими-то ослепшими глазами… но я тут же погнал эти мысли от себя.
— Нагадай мне… — попросил я, отыскивая её рот и всё никак не умея поймать его.
— Такую же, как я? — спросила она.
— Нет, тебя нагадай. Тебя.
II
Сколько-то лет спустя, в автобусе, я увидел её снова. Она сидела на тех креслах, что сразу за спиною водителя. Смотрела в салон, никого не видя.
Я расположился в самом конце автобуса и заметил её не сразу. Сначала следил за дорожными видами, потом рассматривал свой билет, а засунув его в карман, какое-то время лениво шарил там пальцами — на месте ли ключи, зажигалка, сигареты…
Поднял глаза, и задохнулся, и дрогнул головой, как будто на ресницы и веки откуда-то задуло огромным и резким жаром.
Что-то, быть может, действительно странное произошло с моим лицом: она мельком взглянула на меня, но тут же, не узнав, отвернулась.
Это была она, со своей цыганской смуглой кожей, быстрым взглядом, чуть надменными губами, чернобровая — только отчего-то гораздо моложе, чем в те дни, когда я видел её последний раз.
Я уже начал суетное и нелепое движенье рукой, чтоб взмахнуть ей, ещё раз обратить её внимание на себя — сосед, сидевший через проход, удивлённо скосился на меня… — и только тут я догадался, что это не та цыганочка, а какая-то другая — но с тем же, с тем же, тем же лицом.
Ещё несколько остановок я рассматривал её — отличий, кроме очевидной юности, не было никаких. Она давно заметила мой взгляд и сидела со строгим и даже несколько рассерженным видом.
Наконец, она поднялась — и рост у неё оказался тот же или почти тот же.
