Палестинка секунду сдерживалась, а потом тоже захохотала.
— Тебе водка нужна или палестинка? — спросил он тихо, с глухой иронией в голосе, но Гуцала было уже не остановить.
— Правда палестинка? — спросил Гуцал, обходя его и всем существом стремясь к белозубой и языкастой.
Ромало тоже двинулся туда ж; судя по всему, за компанию: он никогда не любопытствовал к женщинам — Ромалу с лихвой доставало большой русской жены.
Пришлось и ему развернуться вослед за товарищами.
— Правда, — сказала она, снова глядя не на Гуцала, а на него — так, словно и спрашивал её он, просто доверяя озвучивать свои вопросы любимым друзьям.
Он никак не умел понять, что в этом молодом существе втайне отталкивало его. И вдруг осознал очень простую вещь: он никогда не имел дела с девушками разительно иных кровей и нездешних пород. Что-то в её коже, запахе, глазах, оттенке волос, цвете ладоней и пальцев рук было совсем, насмерть чужим. Как будто если бы он был зверем из черноземья, а его высадили в сыпучих песках и загнали в одну яму с местной шакальей сучкой, которая даже течёт чем-то вроде уксуса.
— Ты не похож на русского, — вдруг сказала ему палестинка и легко коснулась его скул до невозможности холодными пальцами — он ощутил три ледяные точки с одной стороны и три с другой.
«…если она положит мне свою ладонь на грудь, то сердце…» — не успел додумать он.
«…и голос её звучит, как будто заговорила рыба…» — ещё подумал он, вслушиваясь в эхо её слов, произнесённых будто бы иного строенья гортанью.
— Я — иудей! — засмеялся он. — Пришло время забрать ваши тёплые земли в наши жадные руки.
Она на мгновенье стала то ли серьёзной, то ли злой — он даже не понял.
С Гуцалом и Ромало они спрятались в ближайшем заставленном книгами закутке, где успели только дважды выпить и один раз покурить, как вошла она.
Молча, без улыбки, целенаправленно, обошла стул, где сидел он, склонилась сзади к его голове, к самому уху, положив одну холодную руку ему на плечо, а второй юркнула за ворот и быстро выхватила за верёвочку нательный крестик.
— Вот… — сказала она довольным шёпотом, держа его маленький крест в ледяных пальцах. — Я знала, — добавила она, почти касаясь большими губами мочки его уха. — Ты — православный. Ты — русский. Всё врёшь. Как твоё имя?
Он, ведомый странным инстинктом, вдруг чуть нагнулся вперёд, чтоб сбежать от её шёпота, запаха, голоса, губ.
Все неизвестно чему засмеялись, и она тоже. И сразу вышла.
— Бог ты мой, — негромким своим голосом вопросил, обращаясь в никуда Гуцал. — Что ты с ней сделал? Когда ты успел?
Ромало уже разливал в пластиковые стаканчики.
— Здесь нет твоего бога, — ответил Гуцалу Ромало. — Это вот он везде ходит со своим богом, пока твой ждёт тебя дома…
Эти трое допили белую, долили внутрь потеплевшим биром, скурили по своей пачке и додымили Ромалову заначку. Оседлали такси, слетали к тому ларьку с подземным ходом, где он уже был, взяли ещё три белых, вернулись в гостиницу, первую выпили у него, вторую у Ромало, с третьей отправились вниз, в холл, там было пианино, кто-то из них, кажется, умел на нём выжимать сцепление и отличать чёрные клавиши от белых.
Внизу было шумно — они ещё в лифте услышали бешеный ор и топот.
Когда лифт раскрылся, увидели пред собой толпу темнокожих в майках, зубастых, потных, крепких — явно после сраженья, — похоже, они только что прилюдно играли с мячом. Может, ногами его катали, может, руками бросали, — он не очень в этом понимал.
Над темнокожими парили чуть влажные от пота ангелы быстрой, бескровной победы.
«Любопытно, — подумал он. — А почему у темнокожих должны быть белые ангелы, как и у нас? Ангелы с крыльями с отливом в чёрную синеву куда симпатичнее…»
Вокруг темнокожих бегали восторженные подростки с листками бумаги, разобрав под них гостиничные анкеты для заезжающих и рекламные проспекты с бедуинскими красотками.
Три белых сотоварища прошли сквозь толпу, слыша чужой бурный запах. Ангелы прянули от них в стороны, качнув люстру.
У пианино никого не было. Ромало распахнул крышку пианино и сделал поочередно марш, танго, вальс. Гуцал разливал на спине инструмента напитки. Это было симпатично — пластиковые стаканчики и полированная поверхность в редких мокрых пятнах пролитого, — пятна хотелось поджечь, чтоб стало ещё светлей и теплее.
Темнокожие понемногу разошлись. С каждой новой партией, забиравшейся в кабину лифта, шум в холле становился слабей и скромнее — пока совсем не стих.
У сотоварищей кончились горячечные напитки, и Гуцал вспомнил про заначку из дьюти-фри, которая, кстати сказать, по составу и градусам никак не совмещалась с выпитым до сего; ну и ладно.
Гуцал вернулся спустя пятнадцать минут и поделился удивлением:
— Эта палестинка, оказывается, живёт в номере напротив меня. Темнокожие, обмотавшись своими победными флагами, рвутся к ней в гости! Зовут и просят!
— А она? — спросил Ромало, косо вмазав последний аккорд бравурного этюда.
— Она ж должна была мимо вас пройти! — удивился Гуцал. — Эта палестинка порубила их толпу своей яркой и острой дамской сумочкой и раздражённо уехала вниз. Я подумал, что искать защиты у этого типа — и у его передвижных богов! — здесь Гуцал ткнул пальцем в него.
В ответ он косо улыбнулся.
Ни он, ни Ромало не заметили, как выходила из отеля эта палестинка.
Дары дьюти-фри пошли легко и сладостно, они слегка спели и немного станцевали.
Ресепшен безучастно смотрел куда-то вдаль, будто не видя их ненавязчивого скотства.
Спустя время откуда-то появилась палестинка. От неё веяло острым вкусом духов и слабой, но отчего-то совсем незнакомой ему смесью женского пота и возбужденья.
Палестинка подошла к ним с ещё невнятным и вместе с тем твёрдым намерением.
Ромало сделал лирику, неряшливо пересыпая свои маленькие пальцы с чёрных клавиш на белые.
Миновав распахнувшего руки Гуцала, палестинка уверенно встала рядом с ним, грудь к груди.
— Ждала меня? — процитировал он сам себя, кривя нарочито пьяную улыбку и делая малый шаг назад.
«Если сделать в глине слепки её грудей, — подумал он мимолётно, — в эти слепки точно можно будет влить литра полтора жидкости. Скажем, вина или козьего молока…»
— Ждала, — ответила она внятно, оставаясь на месте. — И всегда буду ждать.
Он кивнул головой, скосив глаза в сторону. За свои слова надо было отвечать, а он не умел.
— Будем танцевать сейчас? — предложила она, снова сделав шаг к нему, и сразу положила руку ему на бедро.
— Нет, — сказал он. — Не надо, — чувствуя ноздрями что-то острое и очень терпкое.
Она, показалось ему, даже не обиделась. Взяла себе чужой пластиковый стаканчик и отпила. Твёрдо шевельнулся её кадык. Он никогда до сих пор не замечал у женщин кадыка.
Спев ещё про птицу, ветку и туман, все они пошли к лифту. В холле больше никого не было, только усталый администратор.
Лифт открылся — и в зеркале лифта они увидели себя и пустой холл за спиной.
Ромало, хоть и был всё это время за инструментом, внезапно оказался самым пьяным. Похоже, он играл так, как ведут самолёт навылет простреленные пилоты, стремящиеся спасти тех, кто на борту.
В лифте Ромало спал, прислонившись спиной к зеркалу.
