они действовали без обезболивания. И ему прямо по-живому наложили швы. От боли он даже потерял на мгновение сознание. Но для него это было совершенно неважно. Потому что уже через час он вышел на сцену и сел за рояль…
Совсем не боялся холода. Мы как-то в самый мороз отправились опускать в почтовый ящик письма. Славе нужно было отправить поздравления с Новым годом сорока адресатам. Светик спокойно, одно за другим, опускал письма и не обращал внимание на холод. А потом протянул мне руку: «Потрогай». Я коснулась — она была теплой. А я, хоть и была в варежках, очень замерзла.
Он объездил весь мир, и красота окружающего была для него смыслом жизни. Он замечательно описывал все, что видел. Но в последнюю неделю своей жизни, когда мы с ним увиделись, сказал: «Самые красивые и самые лучшие места в мире — это Ока и Звенигород».
Основой его основ была абсолютная непосредственность и связь с природой и людьми. Он был как человек периода Возрождения, когда после веков темноты, устрашения и аскетизма вдруг все проснулось — любовь к женщине, к природе.
Ему была присуща радость жизни.
И еще его отличало чувство абсолютного равенства. Когда он видел женщину, моющую полы, то тут же бросался к ней: «Надежда Ивановна, я вам сейчас помогу». И нес ведро с водой и мыл пол.
А его представляют совсем другим. Пишут, что, когда ему предлагали сыграть на расстроенном фортепиано, «его лицо искажала мука». Да Рихтер чуть ли не на полене играл, когда выезжал в госпиталя или на фронт.
Когда мои соседи просили его сыграть на абсолютно расстроенном инструменте, на котором половина клавиш не работала, он садился и играл.
О нем пишут как о снобе и мистике. А он не был мистиком. У моей сестры, она была медиком, дома лежал череп. Я всегда умоляла ее убрать его куда-нибудь подальше. Ну неприятно было постоянно наталкиваться на него. А Светик относился к черепу совершенно спокойно и называл Катькой. Когда я решила испугать его тем, что ночью к нему придет призрак этой Катьки, он, наоборот, обрадовался: «А чего бояться-то?»
Он был верующим человеком. Но эмоциональные проявления были ему чужды. Когда сегодня пишут, что, приходя в церковь, Рихтер падал на колени, говорят неправду. Он в церковь не ходил, а заходил.
Но все заповеди были для него чем-то естественным. Поэтому уход матери и стал для него такой трагедией. Мы говорили об этом со Светиком — почему она ушла, так любя сына. И решили, что это был гипноз.
Дома у Рихтера было несколько икон.
Он всегда отмечал Пасху, Рождество. Его же два раза крестили. Первый раз по-лютерански и нарекли Эриком. А потом по-православному. Светик говорил, что он помнит свое крещение. Его опустили в купель со святой водой, а он засмеялся и хотел схватить священника за бороду…
Сегодня рассказывают, что Рихтер возвышал себя над другими. Это тоже неправда.
Я никогда не слышала от него: «Как хорошо я сегодня сыграл». Наоборот, когда он слышал о себе восхищенные отклики «Гениально!», то говорил: «Гениальным может быть только художник, творец. А исполнитель может быть талантливым и вершины достигает только тогда, когда выполняет заданное художником».
Смертельно боялся, когда им начинали восхищаться.
Славословий не допускал его вкус. В таких случаях он замыкался и лишь вежливо улыбался в ответ. А на друзей, которые бросались перед ним на колени и аплодировали, даже обижался. «Ну почему они так себя ведут? — спрашивал он меня. — Мне это так больно видеть».
Однажды он мне рассказывал, как кто-то из поклонников, зайдя в его гримерку, принялся целовать ему руки. «Я чуть не завизжал от ужаса, — говорил Светик. — И в ответ бросился целовать руки тому человеку».
Рихтер любил Париж, вообще обожал Францию. В том числе и за то, что там он чувствовал себя свободно.
А здесь было всеобщее поклонение, которое его тяготило. Оно было физически невыносимо для Рихтера.
Да что говорить, если даже друг Славы Дмитрий Журавлев бросался перед ним на колени. В ответ Слава тоже становился перед ним на колени.
Вообще, Рихтер радостно общался с теми, кто не говорил с ним о музыке. А большинство почему-то считало, что только с нее и стоит начинать общение. Он же этого не выносил. «Чужие люди, они сейчас опять начнут говорить о том, как я играю!»
А вот еще эпизод. Светик как-то купался, и у него украли рубашку, оставив только штаны. А на берегу рабочие, которые до этого что-то чинили, сидели и выпивали. «Иди, — обратились они к нему, — к нам. Что это ты голый? Рубашку украли? Так возьми нашу тельняшку». Светик выпил с ними, надел предложенную тельняшку и так в ней и добрался до Москвы.
Он вообще к одежде относился довольно просто. У него была одна любимая рубашка, которую он носил несколько лет. А когда ее наконец выбросили, очень расстроился.
Светик был очень демократичным. Я жила в коммунальной квартире, и мои соседи, когда приходил Рихтер, часто звали его в гости. «Слав, мы тут выпиваем, заходи». И он никогда не отказывался: «С удовольствием. Вы, Ниночка, делаете такие хрустики (картошка, тертая на терке и жаренная на постном масле)! Бешено вкусно! А у вас еще и водочка? Прекрасно!» И садился с ними за стол, выпивал и шутил.
Говорил он просто, но очень образно и точно. Длинных речей не любил. «Что, опять разговоры? — удивлялся он. — Но ведь это же скучно!»
В нем никогда не было многозначительности. Как бы точно сегодня ни цитировали какие-то его слова, все равно они приобретают иной смысл. Потому что Светик мог одним жестом или хмыканьем придать своим высказываниям совсем другое значение. В его словах был важен тон. А при цитировании ироническая интонация, увы, не слышна.
Рихтер был благодатным источником. Его образованность и невероятная память дают возможность желающим сделать из себя Марселя Пруста. Даже те, кто не был с ним знаком, позволяют себе писать о нем книги. Которые, увы, не всегда правдивы.
Он очень образно и говорил, и мыслил. Во время одной из наших прогулок вдоль озера неожиданно предложил: «Здесь может сидеть Русалка. Давай пойдем и познакомимся с ней».
О музыкальных произведениях он говорил также ярко. Одну из сонат Бетховена сравнивал с «весенним ветром на кладбище», а про пьесы Шопена говорил, что они всегда имеют занавес.
Рихтер мечтал дирижировать. Но не стал этого делать, так как понял, что в нем нет тяги к власти. Лишь единственный раз он взял в руки дирижерскую палочку. Да и это случилось скорее из-за того, что он сломал палец на левой руке.
Вообще, он не мог диктовать, он мог только предлагать.
Многие считали его снобом. Да, он не позволял приближаться к себе после концерта. Но не потому, что считал себя выше других. Ему просто хотелось побыть одному.
Зато когда во время гастролей по Сибири к нему в артистическую стоял настоящий лом, он просил пропускать строго по одному человеку. Потому что иначе не успевал познакомиться и поговорить с каждым.
За ним ведь ходили шпики. Светик любил прогуляться поздно вечером. И рассказывал, что всегда замечал за собой слежку чекистов. Однажды он решил проучить их. Завернул за угол дома и резко остановился. В результате шпик буквально уперся ему в спину.
Иногда он «выгуливал» их — шел в гору, потом спускался с нее, а затем вновь совершал восхождение. В метро как-то ему удалось вырваться вперед и вскочить в вагон. Когда поезд уже отходил, на платформу прибежал запыхавшийся офицер КГБ. Так Светик ему из окна показал, что надо, мол, прикрывать погоны и постучал по плечу.
Он хорошо относился к министру культуры СССР Фурцевой. «Знаешь, а она искренна», — говорил он
