Анатольевны. Да и случайное убийство — хотя это крайне маловероятно — нельзя полностью исключить. И то, что после страшной ночной грозы на месте наверняка не осталось никаких следов, отнюдь не облегчит расследование.
Вздохнув, майор опустил трубку на рычаг телефонного аппарата и попросил Зиночку принести оперативную сводку: нравится или не нравится, а дело об убийстве главы производственно-коммерческой фирмы 'Лотос' придётся вести именно ему. Не хотелось же Геннадию Ильичу активно. И даже не потому, что это, скорее всего, обыкновенное заказное убийство — значит, почти наверняка висяк. Нет, пресловутое шестое чувство нашёптывало майору: ох, Геннадий Ильич, возьмёшься — вляпаешься в такое… Но в какое 'в такое' — об этом внутренний голос по своему ехидному обыкновению умалчивал, и майор, обозвав его нехорошим словом, погрузился в принесённую Зиночкой сводку.
В линейный отдел милиции сообщение от дежурного по городу поступило в 7 часов 20 минут. А к девяти часам, то есть к началу рабочего дня, пройдя по инстанциям, оно уже было включено в оперсводку центрального управления и разослано по всем райотделам.
Отметив завидную быстроту, с которой весть об убийстве Бутова распространилась по всем отделам их громоздкого и далеко не всегда хорошо управляемого ведомства, — да уж, глава производственно- коммерческой фирмы это тебе не какой-нибудь безымянный бомж! — Брызгалов попробовал соединиться с Костенко. Дважды набрав номер и оба раза услышав в ответ короткие гудки, майор переложил это неприятное занятие на Зиночку и постарался хотя бы на несколько минут 'выключиться' из уже полонившего его стремительного течения. Не затем, чтобы что-то обдумать, нет, если перед началом сложного дела Геннадию Ильичу удавалось — пусть на мгновение — 'стать над схваткой', расследование тогда шло легче, и (главное!) завершалось, как правило, успешно. Однако на этот раз 'выключиться' майору не удалось — Зиночка соединилась с Костенко.
— Виктор Иванович, — обращаясь к старшему лейтенанту, все, естественно, называли его сначала по имени-отчеству, но после двух, трёх первых фраз все почему-то, даже равные ему по званию, переходили на доверительное 'Витёк', - на меня сейчас полковник Зубов навесил… Сам позвонил… Пылища, чую, такая теперь поднимется… Ты — вот что… поподробнее… был на месте?
— Геннадий Ильич, — когда? — с обычной ленцой стал отговариваться Костенко, — час всего на работе, а до Здравницы ехать только… С экспертом я договорился — и не с каким-нибудь, а с Андреем Степановичем… Выехал где-то в девять тридцать… А самому… Я же понимаю — Бутова мне не оставят — думал Трегубову передадут или Анисимову, а оказалось — тебе. Ишь, как зашевелилась контора! Сам Зубов тебе звонит! Лучшему нашему следователю.
— Витёк, давай без ехидства. Лучший следователь, знаешь, — это хромой сапожник из притчи. А я — обыкновенный сыскарь. Ну, может быть, не совсем бестолковый. Да везёт иногда, опять же — тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! Ты мне вот что: скажи, кто там у тебя дежурным по станции? Соображает — или только для порядка?
— Санёк у меня, сержант — после армии. Два года уже в милиции. Ничего — толковый. У тела оставил дежурить своего напарника, а сам, сообщив в управление, ровно в девять связался со мной. Ну, а я, когда узнал, что убитый Бутов — с Зубовым. Если Бутов — дело не моего масштаба. Теперь, Геннадий Ильич, подробности. Ремонтники, значит, которые нашли труп, на станцию заявились примерно в шесть тридцать. С паспортом. Говорят, что лежал около тела. Хотя — уверен! — вытащили из кармана. Жаль, полковник мне запретил плотнее заняться ими — в миг бы голубчики раскололись! Так вот: Санёк, прихватив напарника, первым делом потопал к трупу — там десять минут идти. Осмотрел — говорит, внимательно — в спине две дырочки. Предположительно — огнестрельные. Крови, конечно, никакой: грозища-то ночью — жуть! Что было — всё смыло!
— Ладно, Витёк, достаточно. По пути доскажешь. Я сейчас за тобой — и двинем. Самому надо видеть. А ты пока позвони Саньку, пусть передаст эксперту, чтобы тело не увозили — мне необходима 'картинка'.
— 'Картинкой' майор называл то первое впечатление, которое складывалось у него непосредственно на месте происшествия. Причём: детали, подробности — не это являлось главным. Неуловимый, почти мистический 'дух местности' — вот что порой решало судьбу расследования. И если в силу обстоятельств Геннадию Ильичу почему-нибудь не удавалось получить 'картинку' — работа его продвигалась и медленно, и не всегда успешно. О легендарной брызгаловской 'картинке' в управлении знали все, и едва ли не все, в меру остроумия каждого, пытались подшучивать над майором.
— Так ведь ливень, Геннадий Ильич — я почему и говорю, что паспорт лежал в кармане. Если бы рядом с телом, тогда только экспертиза установила бы — чей. А ты — 'картинка'! Да после такой грозы сам Шишкин, — художник, фамилию которого Костенко любил склонять по любому поводу, — не нарисовал бы никакой картинки!
— Витёк, ты бы лучше не судил, о чём не знаешь. Мне ведь — не следы… хотя, как знать, возможно, что и следы… Всё, Витёк, собирайся. Заеду за тобой через полчаса. И не забудь позвонить Александру — чтобы предупредил.
Свернув с шоссе, милицейский 'Уазик' ухнул в глубокую, грязную лужу — надсадно (на первой передаче) взвыл двигатель, неприхотливый автомобильчик, переваливаясь с боку на бок, пополз по разбитой гусеничным трактором колее.
— Не-е, Гена, — провоцирующий при обращении к себе на фамильярность, в долгу старший лейтенант Костенко обычно не оставался и всех, в звании ниже полковника, после первых десяти, пятнадцати минут разговора начинал называть по имени, отчеством, как ненужной роскошью, пренебрегая — разумеется, в неформальной обстановке. — Тут около километра.
Грузный, среднего роста Бутов лежал почти на перекрёстке лесных тропинок — головой к ёлочке. Вернее, лежало тело Бутова, а вот где пребывала его душа… Брызгалов вспомнил, что по народным — ещё дохристианским — поверьям душа убитого должна находится рядом и, стало быть, видит их? Его, Костенко, эксперта, мальчишку-милиционера, санитаров с носилками — видит, и?.. Хочет что-то сказать? Назвать имя убийцы? Или ей уже всё равно? Узревшей иные миры, не интересна земная грязь?
Отвлекшегося на миг от будничной суеты майора вернул на землю по-деловому озабоченный голос Андрея Степановича:
— Геннадий Ильич, оцените моё усердие. В лесу да после такого ливня — и обе гильзы! Правда, лежали они неподалёку, стреляли с очень близкого расстояния, по сути — в упор… но всё равно… одна к тому же была затоптана — вероятно, рабочими…
— Минуточку, Андрей Степанович, мне необходимо… извините, пожалуйста, но…если вас не затруднит, — вот уж кто, в отличие от Костенко, не терпел ни малейшей фамильярности, даже принятого в их управлении дружеского 'ты', - вы же знаете…
О брызгаловской 'картинке' Андрей Степанович, конечно, знал и потому, не обидевшись, прошёл по тропинке до перекрёстка и, повернув налево, оставил майора наедине с покойником. Его примеру последовали все теснившиеся прежде на лесной прогалине — даже бесчувственные санитары.
Ещё мокрую после ночного дождя траву солнце то там, то тут пестрило весёлыми рыжими пятнами, над головой бормотали осиновые листочки, по обтягивающей широкую спину Бутова светло-серой ткани плаща медленно полз слепень. Геннадий Ильич наклонился, чтобы стряхнуть зловредное насекомое, но, спохватившись, — мёртвым не больно, — выпрямился и, отойдя от трупа шага на три, попробовал рассредоточиться. И вскоре это ему удалось: трава, тропинка, покойник, ёлочка, пропитанные августовским светом древесные кроны, голубые кусочки неба — всё сложилось в единый образ. Душа убитого обрела язык. Разумеется — в переносном смысле. Просто, разрозненное прежде связав в одно, майор получил вожделенную 'картинку'. И мог надеяться на успех предстоящего ему, очень непростого расследования.
— А теперь, Андрей Степанович, ваши выводы, — заметив, что эксперт вернулся и молча стоит где- нибудь в шести или семи шагах, обратился к нему Брызгалов.
— Гильзы, Геннадий Ильич, иностранные. Калибра 6,5 мм. Думаю — дамский 'Браунинг'. Но точнее — когда извлекут пули. Они в теле убитого. Одна, полагаю, попала в сердце. Стреляли, как я вам уже сказал, почти в упор. Метр, может быть, полтора — не дальше.
