Эта легенда была не такой, как последующие: она не приукрашивала и без того удивительные события, она шипела: 'Никакой, во-первых, не Мокроусов, а Савин'. И, во-вторых, отнюдь не бывший балтийский матрос, а — германский шпион. Три мешка денег получил, продал родину'.
Однако легенда, даже самая злобная, должна же отталкиваться хоть от каких-то фактов. Почему Савин? Потому что за границей, куда бежал от преследования царской охранки, жил долгие годы под этой фамилией. А
В Сидней, Мельбурн, Ньюкастл Мокроусов ездил собирать средства для политзаключенных. В Южную Америку попал, спасаясь от высылки в Россию, где свирепствовала реакция. В Буэнос-Айресе организовал Союз русских рабочих, откуда и вернулся на родину уже после Февральской революции…
Вот какой человек ходил по бульварам Севастополя летом 1917 года, выступал на митингах, слушал ораторов, опровергал, как мог, первую недобрую легенду о себе.
Из Севастополя, быстрый в решениях, Мокроусов отправился к месту прежней матросской, доэмигрантской службы, как бы только затем, чтоб доказать справкой: он, мол, это именно он. Поносил чужую фамилию — хватит. Но было и другое: хотелось своими глазами увидеть, что там делается на милой сердцу Балтике, попасть в гущу событий, которыми руководили большевики…
Осенью, уже после Октября, вернулся в Севастополь убежденный сам, убеждающий других: революция победит, надо только помогать тем, кто устанавливает Советскую власть.
Моряки Севастополя первыми выступили на борьбу против сил контрреволюции. В ноябре 1917 года в боях с корниловцами под Белгородом Мокроусов вспоминал, как провожали первый Черноморский революционный отряд. Как плакали женщины в серых шерстяных платках, бежали рядом мальчишки, как спускались к вокзалу по Корабельной стороне под пение «Интернационала». Низко плыли тяжелые звуки духового оркестра, и сотни матросских глоток истово выпевали:
Грузились в вагоны, выставляя из дверей тупые рыла пулеметов, вывешивали плакаты — зубным порошком по кумачу: 'Смерть буржуазии!', 'Прах капиталу!', 'Умрем за власть Советов!', 'Мир хижинам, война дворцам!'
Мокроусов выступал на митингах, организовывал поезда, вооружал товарищей, а со вторым эшелоном уехал сам в качестве командира отряда, отправился душить гидру контрреволюции.
Громыхало, пахло порохом время черных бушлатов и маузеров в деревянных кобурах, время мандатов и страстей. Время требовало стремительных, легендарных характеров, и характер Алексея Васильевича Мокроусова отлично вписывался в него.
Пройдя через бои, он явился в Севастополь для того, чтоб сформировать новый отряд. И опять бои, и опять идут в Севастополь выразительные и краткие телеграммы-рапорты: 'Зверево взято. С нашей стороны есть убитые и раненые — 35 человек. Продвигаемся и продвигаемся дальше…', 'Прибыл в Никитовку. В Мелитополе взял на 1000 человек обмундирования и 280 винтовок'.
Весной, после разгрома донской контрреволюции, отряд Мокроусова вернулся в Крым. В выданном ему 10 марта 1918 года мандате говорилось: 'Предъявитель сего действительно есть начальник Областного штаба Красной Армии — товарищ Мокроусов, которому поручено формирование всей как пешей, так и конной Красной Армии в городах: Симферополе, Евпатории, Феодосии, Мелитополе, Джанкое…'
Республика Тавриды пыталась отбиться от интервентов. Мокроусов выехал на Перекоп, участвовал в боях севернее его. Но силы были слишком не равны, и австро-германские дивизии двигались по Украине, а Красная гвардия отступала с боями. Из огня этих боев Мокроусов продолжал слать в Севастополь телеграммы: 'Все время идет бой… Деремся с 21 ландштурмским полком… Настроение бодрое, трусов нет'.
…В Крым он вернулся только летом 1920-го, когда за полуостров последней, отчаянной хваткой вцепился Врангель.
К этому времени он уже был человеком, за которым прочно, шаг в шаг следовали легенды. О чем же говорили эти легенды?
Самая романтическая рассказывала о том, как еще в семнадцатом в Петрограде, отбив у белых телеграф, увидел Мокроусов за аппаратом этакую мамину дочку. Глазищи — во! Коса со стула до полу свешивалась. Барышня из благородных. Морячок посмотрел на нее раз, другой, продиктовал, что там было надо ей на ленту, а потом: 'Ухаживать мне за вами времени нет, сами видите, через час-другой белые телеграф у нас отобьют. Будьте моей женой!'
Эта легенда нуждается в значительных поправках на истину. Во-первых, в Питере, когда брали телеграф, никакой приглянувшейся барышни и никакой спешки не было. Там Алексей Мокроусов, вооружившись не только винтовкой, но и красным карандашом, перечеркивал тексты контрреволюционных или просто лживых телеграмм.
Невесту же свою, Ольгу Александровну Гончар, дочь коммуниста-подпольщика, он встретил позднее в Киеве, действительно на телеграфе. Именно она соединила его со штабом белых в Броварах, в местечке под Киевом, и он говорил с белыми офицерами, путая их карты, от имени воображаемого полковника, командира воображаемой части.
…Выступать в роли белого офицера Мокроусову приходилось не однажды: успеху содействовало знание языков, то, что пообтерся-таки в своих заграничных странствиях балтийский моряк, мог и лоском поразить…
…Влетает машина комбрига в местечко, где, по точным данным, давно уже наши, влетает стремительно и беззаботно: 'Где штаб?' — 'А вон дом, что под красной крышей', — кивает встречная баба. Подъезжают, а над красной крышей — желто-голубое петлюровское знамя. 'Не может быть! Спустить еще не успели', — только мелькает спасительная, но и достаточно неосновательная мысль — навстречу и сами петлюровцы.
И тут из машины выскакивает молодцеватый офицер, плечи прикрыты буркой, естественно, что погон не видно. Офицер налетает на петлюровцев с вопросом: что за команда? Чего жупаны нараспашку? Семечками торговать собрались? Арестовать!..
…В пыльный, маленький городок Судак вступает стройная колонна английских солдат, одетых в новенькую форму. Вроде бы никаких войск союзников в этих местах и не должно было быть, но на всякий случай встречные козыряли полковнику с маленькими холеными усиками и жесткой выправкой.
'И — раз, и — два!' — печатают шаг «Томми». 'И — раз, и — два!' — полковник идет под свернутым знаменем, подбородок задран, глаза с прищуром. Ну, сукины сыны, врангелевцы, ну, «коллега» Емельянов, попомните вы и ныне, и присно, и во веки веков, что
'И — раз, и — два!' Ах, бестолковая голова знаменосец: не хотел, конечно, но знамя развернулось в руках раньше времени — красное знамя, которое ни с каким другим не спутаешь…
Началась перестрелка. Справились с белыми быстро, полковника Емельянова, правда, упустили. На ялике удрал он из Судака и то ли со страха, то ли затем, чтоб оправдать свое бегство, сам усиленно сеял панику: Судаком овладел, мол, тысячный десант Красной Армии!
Что же касается легенды, то и тут она сумела войти в биографию: на командире отряда Мокроусове, тогда в Судаке, был совсем не английский, а потрепанный русский офицерский мундир. И партизаны выглядели совсем не так нарядно, как говорит легенда, и новеньких желтых ботинок на них не было, и по- английски в тот раз Мокроусову не пришлось говорить. А все остальное правда: снял Врангель дивизию для борьбы с «тысячным» десантом, поднял по тревоге все военные школы… И, правда, белогвардейская газета в эти дни писала, что существование партизан приняло весьма угрожающий характер, и замалчивать это — значит закрыть глаза на огромную опасность. Существование партизан, мол, грозит «порядку» в Крыму.
…Как будто бы вместе с окончанием легендарных дней гражданской войны должна была кончиться
