необоснованных арестов, еврейских погромов. А в мае семнадцатого года встречал в одесском порту прах мятежного лейтенанта Шмидта и возложил на гроб его венок: 'Лейтенанту Шмидту, который погиб за свободу, и его сподвижникам'. В девятнадцатом году, а с него начинается наш рассказ, генерал Маркс командовал не воинским подразделением, а Феодосийским отделом искусств, где служил вместе с революционно настроенным писателем Вересаевым…
Рядом с Феодосией в это время на Акмонайских позициях прочно удерживались белые. Но профессор белых не боялся, как не боялся он, впрочем, ничего на свете, кроме тьмы невежества. Ибо душа у Никандра Александровича Маркса была беспокойной душой просветителя. Просветительство, служба в советском учреждении припомнились профессору, когда Феодосию заняла Добровольческая армия…
Поставили к стенке несколько рабочих за сочувствие большевикам, крестьян за то, что осмелились возделывать помещичьи земли, как свои собственные. Топтали по полу Феодосийского отдела искусств смешанные с брызгами стекла плакатики, брошюры, открыточки тех лет. Одна особенно почему-то раздражала. На ней были изображены детские, тесно сблизившиеся головки кружочками, надпись: 'Мы требуем!'
— Господа, полюбуйтесь, какой разврат: уже и младенцы требуют!
— Чтоб мух, видите ли, не было требуют. Чтоб грудью их кормили… материнской! — расхохотался еще один из топтавших.
— По заказу генерала какого-то рисовалось.
— Как — генерала? Какого генерала?
Добровольческая армия пила, гуляла, расстреливала, наводила страх, загоняла обратно в подвалы, в глинобитные мазанки. Профессор Маркс, знавший, что ему не поздоровится, когда придут белые, тем не менее, не успел уйти в горы, как предлагали, или эвакуироваться: в Феодосию с большим опозданием привезли зарплату для учителей. Маркс же не счел возможным выехать из города, не раздав денег. Пока учителя получали зарплату, оказалось — путь отрезан. Маркс удалился в свои Отузы, но очень скоро, ночью, к нему ворвались, были грубы, однако, уходя, штабс-капитан сказал жене профессора:
— Мадам, можете не волноваться. Суд будет скор и справедлив. — В дверях офицер обернулся, длинно подмигнул светлым глазом. — Снимут с генерала порточки, всыпят шомполов по первое число, и никакой Руссо не поможет…
Профессора некоторое время продержали в Феодосии в одном из номеров «Астории», 'Хотите — убейте, но бить себя не позволю!' — крикнул при допросе профессор озверевшему есаулу.
Потом Маркса повезли в Екатеринодар через Керчь, где в это время совершались массовые казни. Пьяные от безнаказанности деникинцы митинговали, призывая друг друга к твердости и впадая в истерику. По дороге два раза профессора выводили из теплушки на такие митинги. Оттесняя конвой, протискивались к профессору вплотную: 'Что? Сам Маркс? Красный главнокомандующий? Зачем миндальничать, в расход пустить — будет урок публике, господа!'
Неизвестно, чем для Маркса кончилось бы все это, не кинься вслед за ним Максимилиан Волошин. Волошин старался смягчить обстановку, представляя Маркса не как генерала, а всего лишь как частное лицо — профессора в отставке. Чудом и стараниями Волошина генерал живой вернулся в Крым. Но в Отузах оставаться было опасно.
'А где тут живет Маркс? — спрашивали деникинцы местных жителей. — Как это никто не удосужился прекратить его позорное существование?'
Злоба накалялась, но, в конце концов, Марксу удалось уехать на Тамань, там он встретился с красными, получил от одного из кубанских отрядов полуфантастическое предложение командовать всеми частями Красной Армии на Кавказе, добрался до Екатеринодара и здесь был выбран ректором Екатеринодарского университета.
К сожалению, здоровье его, подорванное арестом, ослабло, Маркс умер зимой следующего года. В памяти екатеринодарцев и вообще современников он остался как
Что же касается другого профессора — Горностаева, он похож на Никандра Александровича даже частностями своей судьбы. Правда, Горностаев менее активен.
И еще: читая воспоминания Вересаева, думаешь, что и внешность Горностаева (которого Швандя, ни много ни мало, путает с основоположником научного коммунизма) имеет прямое отношение к наружности Никандра Александровича с его 'огромной головою и густыми спадающими волосами, как львиная грива'. Однако фотографии говорят: нет, тип лица у него совсем другой. А львиная грива сильно преувеличена.
Что ж, львиная грива и огромная голова, и соответствующая борода были у другого интеллигента, тоже преданного идеям просветительства и знакомого Треневу, — у Максимилиана Александровича Волошина. И перекличка имен, наверное, как-то подсказана тем, что многие звали Максимилиана Волошина коротко — Макс.
Впрочем, решать вопрос о прототипах всегда сложно. Да и нужно ли? Важно, что были люди, та часть русской интеллигенции, которая отлично понимала, в каком долгу она перед всеми, кому застили свет.
О Папанине
Время покорения Северного полюса я помню хорошо. Особенно те дни, когда страна волновалась: успеют снять со льдины или не успеют? Не знаю, как взрослые, я в глубине души была твердо уверена — успеют. Но уверенность уверенностью, а все-таки несколько раз на день и даже ночью мы с бабушкой ходили в город слушать, что скажет раструб-тарелка, висевшая на столбе посреди базара. Называлась тарелка громкоговоритель, теперь это слово почти забыто.
У некоторых были свои «тарелки» дома. Но мы, присвечивая себе фонарем 'летучая мышь', шли в центр с самой дальней окраины Алушты, с Поповки, которую еще не привыкли звать Ильичевкой.
Стояла дождливая, но теплая погода, фонарь выхватывал перевитые, стеклянно отсвечивающие струи воды, лужи под ногами отражали керосиновый красный огонь, тихо было, медленно текло время в Алуште.
В других городах оно наверняка текло не так, иначе никогда бы людям не добраться до Северного полюса. Я до боли в груди чувствовала бег этого времени и тосковала. Как я тосковала в маленькой, сонной Алуште, где хлюпали лужи, звенели козьи бубенцы, и ничего не могло случиться!
Когда папанинцев наконец сняли со льдины и привезли в Москву, в Алуште и Алуштинском районе тоже началась «эпидемия»: отряд имени Папанина, дружина имени Папанина, несколько колхозов имени Папанина! Тогда я не знала, что Иван Дмитриевич Папанин наш земляк и не только земляк, но активный, смекалистый, удачливый борец за Советскую власть в Крыму.
Десант, высадившийся 17 августа 1920 года близ деревни Капсихор, был тот самый десант, которым командовал Мокроусов. Крым был битком набит отборными белогвардейскими войсками, а партизанские отряды, возникавшие то тут, то там на полуострове, были разрознены, не имели связи ни с Новороссийском, где укрепились наши, ни с Харьковом, где Фрунзе собирал силы в кулак, готовясь к штурму Перекопа.
Получив от партии задание, Алексей Мокроусов стал подбирать для десанта людей такой хватки и сметки, чтоб один мог заменить, по крайней мере, троих, когда придет время действовать. Конечно, еще лучше не троих — десятерых.
— А чего ж, — усмехнулся на его слова знакомый коренастый морячок с маленькими усиками и быстрым взглядом карих глаз. — Прямо скажу, браток: хочется погулять по крымской земле, закис я здесь без горячего.
Морячок был знакомый механик из Севастополя, рабочий морского завода Иван Папанин.
— Значит так: есть одна старая калоша — катер «Гаджибей», надо выбить у начальства еще чего- нибудь в том же роде, — перебил морячка Мокроусов, усмехаясь. — Ишь глаза разгорелись, что есть возможность идти к черту в зубы!
— Ну, кто у кого в зубах побывает, это бабка надвое сказала, — подмигнул Папанин товарищу.
