Папанину, прежде всего, поручили отремонтировать две полуразвалившиеся посудины — катера «Витязь» и «Гаджибей». «Витязь» был столь плох, что до крымского берега так и не добрался. А «Гаджибей», имея на борту одиннадцать человек, прошел от Анапы до побережья между Алуштой и нынешним Морским, которое тогда было маленькой глинобитной деревушкой.
Небольшое суденышко заливало водой, загорелся мотор водяной помпы. Мотор починили — подмокло магнето.
— Лезь вниз, щупай свечи, — крикнул Папанин помощнику, а сам схватился за рукоятку мотора, с бешеной силой вращая ее. — Есть искра? Нет? Не горюй, сейчас будет. Заставим явиться.
Папанин вращал рукоятку с таким остервенением, будто от этого зависела жизнь. Впрочем, она действительно от этого зависела.
— Есть? Не дрейфь — скажу прямо: сейчас будет!
Наконец мотор чихнул, затарахтел неуверенно. Перевели дыхание, стали всматриваться в незнакомый берег. Только Папанин сидел к нему спиной, утирая пот тыльной стороной ладони. Потом поднялся, стал рядом с Мокроусовым:
— Тут в белого полковника играть не придется. Вид у нас с тобой для полковников не подходящий…
Все они с ног до головы были перемазаны копотью, соляркой.
И тут я на минуту прерву рассказ, чтоб
И вот мимо всех этих щук августовской ночью двадцатого года прошел маленький катер и стал в виду недалекого берега. Было утро. Балочки, поросшие диким миндалем и терпентинником, поднимались от моря в горы, по ним и надо было идти.
— Ну, двинули, ребята.
— Подожди, со стариком попрощаемся…
Катер медленно, неохотно погружался в воду, его надо было потопить, чтоб не оставлять следов. Наконец, когда скрылись под водой палубные надстройки, погрузили на собственные спины ящики с патронами, пулеметы, диски к ним, ручные гранаты…
Встретившись с партизанскими разведчиками, пройдя добрую половину полуострова, попали в тавельские леса. Потом Иван Дмитриевич Папанин вместе с другими участниками десанта провел несколько боевых операций, а еще через некоторое время, имея важные сведения о противнике, направился к Фрунзе в Харьков.
Так как проскочить через перекопские укрепления не было никакой возможности, то решили отправить Ивана морем до Новороссийска.
— Рискнешь? — спросили его, потому что переправа предстояла совсем не простая, а сложная как головоломка.
— Рискну.
— И правильно. Лучше тебя, Ваня, этого никто не сделает.
Сам Папанин пишет в дальнейшем в своих воспоминаниях так:
'Написали донесение, зашифровали, достали аптекарские резинки, и я спрятал донесение на ноге, выше колена, прижал его резинкою. Но как добраться? Побережье охранялось усиленно. Один местный житель согласился переправить меня в Советскую Россию. Пошли лесом, и вышли в село Туак. Но там — облава, мы ущельем, в горы…
Контрабандисты приехали за продуктами. Они подкупили охрану. Чтоб продукты не достались белякам, жители за бесценок сбывали их контрабандистам, а те переправляли в Турцию.
Меня в Ускуте спрятали в курятник. Да куры чуть было не выдали. Потом в мешке, будто куль зерна, перенесли в фелюгу…'
Я начала рассказ о Папанине с описания времени своего детства вот еще почему. Недавно у своих друзей, на столе девочки-школьницы я видела портрет адмирала в парадном мундире и с двумя звездами Героя на груди. Мундир-то был парадный, тяжелый, шитый золотом, а знакомые глаза знакомо держали смешинку, не побежденную временем. Смотрели, как сорок лет назад по всех плакатов, фотографий, портретов.
— Откуда это у тебя? — спросила я, рассматривая надпись на обороте снимка: 'Милой Олечке от старого десантника…' — Откуда ты знаешь Папанина?
Объяснилось все просто: крымское телевидение готовило передачу к юбилею, Оля с мамой- редактором полетели в Москву…
Господи, как изменилось время, ход его, бег! Телевидение — быт. Самолеты — тоже быт, станция СП-20, 21, 22 и так далее — быт… И только портрет у Оли на столе, только мои детские воспоминания — не быт, а что-то совсем другое. История? Романтика? Мгновенное касание, приобщение к подвигу?
Композитор и комиссар
Ясным осенним утром в дверь постучали двое в обтрепанных шинелях и с винтовками через плечо. Лица их были землисты и строги. Один сказал, окидывая взглядом кабинет:
— Сгодится. Будем комиссара нашего к вам поселять.
Второй добавил:
— И чтоб ласково с ним. Такого человека хорошего, может, за всю жизнь видеть не придется. — Красноармеец не уточнил, кому. Ему самому или композитору, о котором, впрочем, он не знал, что тот композитор. Да и вообще предполагал, очевидно, что музыка рождается сама по себе из звуков вечерней степи, когда на закате ведут коней к реке, или хотя бы из плеска волн, набегающих на берег вот тут у самого низенького серого дома, где он решил поселить своего комиссара. Решил побаловать покоем, хорошей «буржуйской» обстановкой, среди которой диковинно блестел рояль и, потирая узкие руки, испуганно стоял невысокий, тщедушного сложения хозяин.
А комиссар от «обстановки» и от вторжения в чужой мир отказался. Еле уговорил хозяин комиссара, тронутый деликатностью, занять если не рабочий кабинет, то хотя бы комнату рядом с ним. И вечерами теперь они часто сидели у рояля, слушая друг друга.
Комиссар, Валентин Викентьевич Орловский, был молод, широкогруд, внимателен и завидно уверен в том, что говорит.
— Хлебом мы скоро всех накормим. — Слова его звучали несколько странно в разграбленном гражданской войной, сером и тихом от голода Судаке. — Хлебом скоро. Хлеба человек съест столько, сколько организм требует, не больше. А культура? Есть на культуру норма? Большевики, во всяком случае, устанавливать такую норму не собираются.
В ответ Александр Афанасьевич Спендиаров играл комиссару романс 'К розе'. Композитору казалось: романс этот своею жизнерадостностью и простотой звучания должен нравиться его слушателю, так решительно взявшемуся переустраивать мир, поворачивать его лицом к всеобщему счастью.
…В другие вечера композитор играл гостю солнечные, как летняя быстро бегущая речка, 'Крымские этюды'. В промерзшем флигеле, сложенном из дикого серого камня, скупо горело желтое пламя коптилок, тени летали по стенам, живыми вздохами дышало море.
Новый облик мира, обещанный комиссаром, был не ясен, но симпатичен Александру Афанасьевичу Спендиарову. И Спендиаров всматривался в него с надеждой человека робкого, не привыкшего к житейским бурям, но больше всего на свете ценящего справедливость.
Причем нельзя сказать, чтоб только всматривался. Принимал посильное участие в перестройке мира,
