«А ведь отказ от взвода это и есть та самая трусость, о которой говорил комбриг».
Орудийный гул смолк. Ветер разогнал тучи.
Долго еще ворочался Гришин и только к утру уснул, устав от мыслей, как от тяжелой работы.
В ОГНЕ
1. ПЕРВОЕ ДЕЛО
Фронт.
Три дня грохотал бой на северо-западной Умани.
Как морской прибой, пенясь блеском клинков, катилась конница на роты и батальоны белополяков. Прошумит тысячекопытным конским шквалом, слизнет сотни людей и откатится назад — в балки и леса.
В поле ни души. Где-то далеко тявкают орудия, да наперебой заливаются глухим лаем незаметно приникшие к земле пулеметы.
Где-нибудь за лесами в балках собралась тысячная конница. Человечьи глаза осмотрят, обшарят горизонт, и безмолвные леса оживут дробью копыт и людского крика.
Взвод Гришина наблюдал атаку бригады.
Замерли за бугром в балке люди и лошади, не шелохнутся. Внутри молотит сердце, на лице живут только глаза.
В левой руке повод, в правой — сталь клинка. Левая еле-еле перебирает жесткие ремни повода, правая сжимает эфес острой шашки.
По гребню бьет польская артиллерия. Мечет столбом черную землю. Снаряды ложатся близко от бригады. Раздалась бригада полками вправо и влево. Замолчала артиллерия. Улеглась земля на гребне. Как магнитом, стянуло полки.
Стоят и ждут.
Начала бить наша артиллерия.
Чаще огонь. Крепче сжимает клинок рука. Пальцы быстрее перебирают повод.
И вот звякнули враз стремена, расколол землю гром копыт, разодрали воздух конские груди. Без крика пошли к гребню. Четыре шеренги одна за другой. На гребне закрыли горизонт, потрясли воздух криком и пропали в лощине.
За гребнем бешено заухало, застрочило, затакало. Минуты две, и… сразу оборвалось. Смолкла артиллерия, все реже и реже трещат винтовки. Значит, добрались и кончают.
Прорыв удался. Неудержимым потоком полились части бригады в ворота фронта.
За гребнем в полукилометре село. Перед селом и правее — окопы польской пехоты.
Атакующие сотнями ручейков просочились в окопы и залили их. Противник разбит.
Вдоль большака, по канавам, на дороге, во ржи — трупы и трупы. Еще теплые. Черепа разворочены. Пальцы скребут грязь канавы. Ворочает глазами белая кровавая маска раненого польского офицера.
Полк проходит место боя на рысях.
Впереди — тишина.
Бригада ночевала в двадцати пяти километрах от Житомира.
Утром с боем двинулись вперед. Полученное донесение: «Житомир захвачен белополяками с тысячами наших пленных и трофеями», двигало полки.
Взвод Гришина в этот день в бою не участвовал. Раза три только посылал комбриг с приказаниями в полки. Приказания ребята доставляли аккуратно и в нужные руки.
Вечером к Гришину пристал Гришутка Мамин.
— Гришин, завтра в разведку идет мой отделком в старом эскадроне, Василий Иванович, разреши мне поехать с ним.
Два раза Гришин отказывал Мамину, а на третий разрешил.
— Смотри, чтобы никто не знал, а то все запросятся, — сказал он Мамину.
Гришутка из разведки не вернулся.
2. В РАЗЪЕЗДЕ
Хороша жизнь. Всегда хороша. А весной, когда вишни в цвету, когда земля тянется к солнцу каждой травинкой, все живое кричит сотнями голосов, а воздух рвет грудь сладостью и легкостью, жизнь прекрасна!
Разъезд, в котором был Гришутка, вынырнул на опушку рощи.
В несколько секунд глаза искололи всю местность. Отделком Василий Иванович пробасил:
— Ну, хлопцы, сейчас прыжком до той вон железнодорожной насыпи. А там побачим. Вон дозор до нее дошел, машет. Галоп!
Разъезд рванулся.
Цокнули раз-другой подковы, и снова тишина. Снова разноголосый птичий крик в воздухе, солнце и распирающий грудь запах земли.
Разъезд у насыпи. Над насыпью глаза старшего. Старые, они окружены морщинами, прищурены. Рядом два голубых, широко раскрытых, вокруг них ни одной морщинки.
В старых — хитрость, настороженность, усталость, горечь, а в молодых — весна, радость, смех.
— Проскочили, черти! Вон тот хуторок справа… что-то не нравится он мне. Время рабочее, а около него ни души. Что-то не того. Ты, Гришутка, проскочи по балке к нему, прощупай и махни фуражкой. Мы тогда скачком к той горке. Давай!
Гришутка кубарем с насыпи — к коню.
Гришутке восемнадцать, Мышастому семь. У обоих каждый мускул играет, каждому — море по колено.
Гришутка проехал под мостиком по воде в балку и рысью к хуторку.
Вот и кустарничек. Тут справа должен быть хуторок. Оглянулся на насыпь.
«Как ловко прячется отделком Василь Иванович. На што знаю место, где сидит, и то не вижу. Ловко!»
В трехстах шагах от кустарника две избушки хуторка, да большие сараи.
«Здорово живут, что твои помещики!»
Посмотрел, сощурившись, как отделенный, сплюнул и карьером махнул к окну крайней избушки.
Подскочил и застучал. В окно выглянул хозяин.
В глазах, испуг и еще что-то — не разобрать, рябит от солнца.
— Выйди-ка, товарищ, на минуту!
Осторожно пискнула дверь. На пороге мужичок.
— Как у вас тут, дяденька, насчет панов? Не заглядывали? — пробасил Гришутка.
— Никого не видали. Мы одни тут, кому нужны? — отмахнулся вышедший.
— А вот следы коней, ковка-то военная, а? — врет Гришка, по-отделкомовски щуря глаза.
Вышедший как-то дрогнул, приземился.
— Ну, это ты, парень, от страху. Да ты што один делаешь? — глазами метнул он кругом.
— Да я вот еду на станцию. («Ох, чорт, ни одного названия не помню», — промелькнуло у Гришки).
— Так зайди, выпей молочка, устал, поди, — выдавливает тот.
