костер ветку, ответил Воробьев.
— Надо осторожнее обращаться с оружием, Сыч. Помнишь, как учили бойцы? Когда винтовку чистишь, держи стволом книзу, — прибавил Гришин. — Вот теперь через тебя будет нагоняй от комбрига, — одернув гимнастерку, сказал он. — Надо итти доложить командиру бригады.
Ночь прошла.
День начался в верхушках деревьев и постепенно спустился к земле: к мерно жующим сено лошадям, к догоревшим кострам, к спящим вокруг костров в различных позах людям.
Отдохнув за ночь, заговорили винтовки, пулеметы и орудия. Над лесом зажужжал самолет противника.
Боевой день начался.
Оба полка бригады вместе со всеми полками дивизии перешли в решительное наступление.
— Что, брат, там творится! Слышь, ребята? — говорили, наспех проглатывая чай, сидящие у костра.
— Командир бригады, чуть-чуть забрезжило, уехал. За ним пошел полк. Говорят, броневики туда же подались. Дело сурьезное будет, — рассказывал Гришин.
— Нашему взводу приказано оставаться до распоряжения? — спросил Панкратьев, один из «Маминых комсомольцев», как, прозвали ребят вступивших в комсомол в ответ на смерть Гриши Мамина.
— Да! Оказал, чтобы были готовы в один момент в случае чего. Сурьезный был комбриг, страх какой! — ответил Гришин.
— Где тут взвод Гришина? Взвод Гришина! — закричали несколько голосов.
— Здесь… здесь… давай своды! — ответили у костра.
К взводу подъехало трое бойцов-конвоиров с десятком пленных поляков.
— Где тут сам Гришин?
— Я Гришин!
— Ну вот, примай пленных. Комбриг велел под твою ответственность. Особливо вот этот, — указал, конвоир на одного из пленных, — «гусь лапчатый». По обличию видно сразу — ахфицер, а погоны, подлюга, срезал, не признается.
Пленные держались просто. Не зная русского языка, пытались объясняться знаками, улыбались. Только один на все вопросы отвечал мычанием и отрицательным покачиванием головы.
— Этого ахфицера в штаб дивизии пошлют, там его, стерву, заставлють балакать. Вот только бы разыскать штаб, а то он с утра в бою, — сворачивая махру, сказал конвоир.
— Ну, прощевайте, хлопцы. Гляди в оба за ними!
Конвоиры уехали.
На фронте нарастал гул. Несколько снарядов разорвалось в лесу, шагах в двухстах от взвода.
— Наверно дальними кроет, — сказал кто-то из ребят.
Пленных поместили на крошечной полянке. Весь взвод Гришин разбил на четыре смены. В каждой смене двое ходили кругам поляны, а пятеро отдыхали на опушке, сменяя через каждый час дежурных.
Скоро между пленными и охраной установились приятельские отношения. Далее угрюмый «ахфицер», улыбаясь, о чем-то говорил с Сычом и Летучей мышью.
Прошло часа три.
К взводу еще несколько раз приводили тленных.
Маленькая полянка была забита ими до отказа.
Гришина очень беспокоило создавшееся положение. Взвода еле хватало на несение караула и обслуживание пленных. Запас продовольствия вышел. Ребята, увлекшись политической обработкой пленных, заметно охладели к обязанности часовых.
Двенадцать часов дня. На фронте непрекращающийся гул. От комбрига ни слуху, ни духу. Приезжавшие бойцы передавали, что бой идет удачно.
«Вот чорт, — думал Гришин, — сидим, как говорится, у дела и без дела».
— Товарищ Гришин! Гришин! — зашептал кто-то над ухом у взводного.
— В чем дело? — встревоженно откликнулся Гришин.
— Ты подожди волноваться. Может, обойдется еще все, — тянул Воробьев, сам белый, как крупчатка.
— Да говори, что случилось? Что тянешь!
— Тише ты! Подозрение имеем. Сыч и Летучая мышь с полчаса как увели этого самого ахфицера до- ветру, и вот нет никого из них обратно…
Как ошпаренный, вскочил Гришин.
— Чего же сразу не принял мер? Ребята, четверо человек за мной! По коням! Воробьев, оставайся здесь! Карауль…
В секунду вскочили на лошадей.
— В какую сторону повели? — крикнул Гришин Воробьеву.
— Вон туда!
Всадники мелькнули между деревьев.
Оставшиеся караулить пленных строили всевозможные догадки.
Ярыми защитниками Сыча и Летучей мыши выступали двое: Баландин и Яковлев.
— Не может быть ничего такого, что вы думаете, — убеждал первый.
— Чтобы Сыч да что-нибудь такое устроил? Он помнишь, как старался насчет комсомола, чтобы самому стать комсомольцем? — поддакивал другой.
— Мы ничего пока не говорим, но подозрение всякое имеем. Куда, же они могли деться? Двое повели одного, и нет всех троих. Что же это, по-вашему? Один безоружный мог убить двоих да еще закопать, а мы и возни здесь не слыхали? — доказывал Воробьев.
— А, может, этот ахфицер ребят чем-нибудь нюхательным вывел из строя, али там газом каким, — защищал Баландин.
— Нюхательным, так нюхательным, все едино, а тела ихние куда же он дел? — спросил Павленко.
— Ничего вы не знаете, так и молчите. Непонятливые люди. Я давно замечал за Сычом что-то такое. Всегда он с Летучей мышью шептался. Днем врозь, чтобы, значит, люди не приметили дружбы, а ночью вместях. Я спервоначалу говорил Гришину. Помните, его лошади загнали ухналь в копыто? Кто загнал? А от аэроплантов польских скомандовал нейти за Гришиным кто? А бежать кто первый надумал?
— А знаете ли вы, что вчерась ночью случилось? — не в силах сдержаться, уже кричал Воробьев. — Тоже не знаете? Помните, все повскакали от выстрела? Нечаянно, что ли, Сыч выстрелил? Пуля ударила в костер мимо Гришина. Кто сделал эту нечаянность? И вот наконец сегодня. С кем случалось все это?
Воробьев перевел дыхание. Ребята, насупясь, молчали, подавленные приведенными доводами.
— Я не раз говорил Гришину, — успокоившись, продолжал Воробьев: — «Гришин, гони эту сволочь отсюда! Взвод наш ответственный. Можно оказать, у самого центра бригады действуем. Гони, пожалуйста!» Нет! Гришин золото, а вот доброта его губит. Теперь вот и близок локоть, не укусишь!
Молчали, украдкой поглядывая друг на друга.
— Да.-а-а, — протянул Воробьев. — Надо что-то делать, ребята. Этак дело дальше не пойдет.
Почти одновременно Павленко и Скопин начали:
— Да, надо… — и замолчали.
— Что надо? — спросил Воробьев.
— Ну, давай ты, Павленко, говори, — сказал Скопин.
— Я думаю, товарищи, надо весь взвод, так сказать, просмотреть, проверить. Кто за нас, а кто против нас. Так-то!
Несколько голосов спросили:
— А как проверишь?
— На лбу не написано…
— Не узнаем!..
На это Скопин нашел ответ «быстрее Павленко:
— Не написано! Известно, не написано. На лбу нет, а в твоем поведении на службе все написано.
