Л. М. Лотман отметила, что кинетичность, движение изображаемых объектов для Фета важнее их зрительной ощутимости, пластичности [Лотман 1982, с. 434]. Стихотворение «Шепот, робкое дыханье…» — один из наиболее выразительных примеров, подтверждающих это наблюдение. Слуховое восприятие мира (акустический код: «шепот», чуть слышное «дыханье», «трели соловья») сменяется зрительным, визуальным («серебро <…> сонного ручья», «свет ночной, ночные тени», «ряд волшебных изменений милого лица», «пурпур розы», «отблеск янтаря», «и заря, заря»)[32]. Смысл ‘состояние’ появляется не в седьмой и восьмой строках, а с самого начала: эпитет «робкое» указывает на волнение героини, метафорический эпитет «сонный», отнесенный к ручью, говорит о «дремоте» природы, противопоставленной в этом отношении (и только единожды!) влюбленным. «Изменения» «милого лица» могут быть поняты и как следствие игры лунного света и ночных теней, и как выражение душевных движений: смыслы ‘зримое’ и ‘душевное состояние’ неразрывно слиты[33].
Движение времени в стихотворении — от ночи к утру, обозначенному зарей (план природный), и соответственно от объяснения («шепота») к поцелуям («лобзаниям»). Нарастанию цвета и света (лунный свет — пробивающееся сквозь «дымные тучки» солнце — заря) соответствует нарастание любовной эмоции. Два плана неразрывно переплетены[34].
По словам И. Н. Сухих, «на самом деле эти двенадцать стихов без единого глагола внутренне упорядочены и полны движения. В стихотворении две повествовательные перспективы, два сюжета: природный и человеческий. Каждая строфа при этом строится на смене кадров в обоих сюжетах: сначала вечер, пенье соловья, потом — ночь, потом — рассвет, утренняя заря; сначала шепот, потом — ночные разговоры, наконец — утреннее расставание и прощальные поцелуи. Не о статичности, а о стремительном, калейдоскопическом движении времени и развитии чувства можно говорить в данном случае» [Сухих, 2001, с. 49][35].
Но движение это едва ли стремительное: и эпитет «сонный» (о ручье), и именование ночных теней «бесконечными» подчеркивают скорее неторопливость движения (в том числе и движения времени). Спорна и трактовка «лобзаний» как «прощальных». Поцелуи влюбленных, даже если и могут быть поняты как «прощальные» фактически (перед расставанием), знаменуют всплеск, взрыв чувства: это кульминация, а не развязка.
Образная структура
Для Фета непосредственное воссоздание жизни в поэзии было безусловно выше и ценнее «идейного» искусства. Он доказывал поэту Я. П. Полонскому: «Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл жизни, но его — тю-тю; а поэзия есть воспроизведение жизни, потому художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует» (письмо от 23 января 1888 года [Фет 1988, с. 352])[36].
Близкий знакомый Фета литературный критик Н. Н. Страхов так определял дар поэта: «Он певец и выразитель отдельно взятых настроений души или даже минутных, быстро проходящих впечатлений. Он не излагает нам какого-нибудь чувства в его различных фазисах, не изображает какой-нибудь страсти с ее определившимися формами в полноте ее развития; он улавливает только один момент чувства или страсти, он весь в настоящем <…>» (Заметки о Фете Н. Н. Страхова. II. Юбилей поэзии Фета; [Страхов 2000, с. 424]). Сказанное Н. Н. Страховым в полной мере относится к стихотворению «Шепот, робкое дыханье…».
Не описание ночного свидания, а отдельные штрихи, детали, не высказывание чувства, а намеки на него — такова поэтическая установка Фета. Художественный мир «Шепота, робкого дыханья…» — мир не вещей и ситуации, а картина эмоциональных впечатлений. Как Фет утверждал, «для художника впечатление, вызвавшее произведение, дороже самой веши, вызвавшей это впечатление» (письмо К. Р. от 12 июня 1890 г., цит. по: [Бухштаб 1959, с. 57]).
Подтекст — невысказанное, но данное лишь намеком — в поэзии Фета не менее важен, чем сказанное прямо; читатель должен воссоздать эмоции, питающие текст. Не случайно поэт писал: «Лирическое стихотворение подобно розовому шипку: чем туже свернуто, тем больше носит в себе красоты и аромата» (письмо К. Р. от 27 декабря 1886 г. [Фет и К. Р. 1999, с. 246]).
«Новизна изображения явлений природы у Фета связана с уклоном к импрессионизму. Этот уклон впервые в русской поэзии определенно проявился у Фета. <…> Его интересует не столько предмет, сколько впечатление, произведенное предметом» [Бухштаб 1974, с. 99—100] [37].
Тонкое «зрение», «зоркость» — способность разглядеть поэтическое в жизни Фет считал необходимым свойством поэта: «…Поэтическая деятельность, очевидно, слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и субъективного, зоркости поэта — этого шестого чувства, не зависящего ни от каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами известного поэта и не иметь его зоркости, чутья, а следовательно, и не быть поэтом» (статья «О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859 [Фет 1988, с. 283]).
Сами по себе образы, представленные в фетовском стихотворении, банальны; они обветшали уже задолго до создания этого произведения. Вот они.
Уже у А. С. Пушкина в седьмой главе «Евгения Онегина» (строфа 1) пение соловья — трафаретная, абсолютно ожидаемая примета весны: «соловей / Уж пел в безмолвии ночей» [Пушкин 1937–1959, т. 6, с. 139][39].
К фетовскому времени соловей давно угнездился уже в дилетантской поэзии; вот лишь один пример из творчества А. М. Бакунина: «И соловей в кустах запел / Любовь и тихую прохладу», «Пойдемте слушать соловья», «А соловей поет отличный». Имеются у А. М. Бакунина и другие детали ночного пейзажа, столь дорогие Фету: осененный деревьями берег ручья, говор ночных вод, отражение ночного неба на водной глади[40].
В стихотворении Е. П. Ростопчиной «Слова на серенаду Шуберта» (1846), написанном тем же размером, что и более позднее фетовское «Шепот, робкое дыханье», есть этот старый знакомец — «сладкий соловей»; здесь есть и «трели» (см.: Ростопчина 1972, с. 102]).
Незадолго до Фета о соловье и ночном свидании (правда, только воображаемом) написал Я. П. Полонский: «Соловей поет в затишье сада, / <…> Ночь тиха <…>…мечтам ты любишь предаваться / И внимать ночному соловью / <…> Где б я мог тебя достойно встретить / С соловьиной песней на устах» («Последний разговор», 1845 [Полонский 1986, т. 1, с. 46–47]).
Хотя фетовский мир флоры и фауны (в том числе птиц) весьма богат в сравнении с миром русской лирики более раннего периода и поэтов — его современников[41], поэзия автора «Шепота, робкого дыханья…» заселена этой птицей очень густо. Вот лишь некоторые примеры — из произведений, написанных до стихотворения «Шепот, робкое дыханье…»: «В моем саду, в тени густых аллей, / Поет в ночи влюбленный соловей»; «Фонтан, цветы, влюбленный соловей — / Везде, везде поют о ней» («Мой сад», 1840); «Что ж не поет соловей или что ж не выходит соседка?» («Право, от полной души я благодарен соседу…», 1842), «Я жду… Соловьиное эхо…» (1842), «То сердце замрет, то проснется / За каждой безумною трелью…» («Весеннее небо глядится…», 1844), «Соловьи давно запели» («Серенада», 1844), «иду — и соловьи поют» («Еще весна, — как будто неземной…», 1847), «Иль поет и ярко так и страстно / Соловей, над розой изнывая?» («Фантазия», 1847), «Как зарей-то соловей / Раздается» («Что за вечер! А ручей…», 1847)[42].
Функции образа соловья у Фета также не новые: вестник весны и любви.
Хотя соловей — банальный поэтический образ,[43] он стал для современников зн
