приближаться к египетским деревням.
После того как жители деревни похоронили свои жертвы, они с еще большей нежностью стали ласкать детей. Ведь в блеске детских глаз светился огонь нового, завтрашнего дня. А над деревней опять кружились голуби, светлые, как надежда, бодрые и сильные, как битва, прекрасные, как мир.
Сирия и Ливан
ВАСФИ АЛЬ-БУННИ
В центре Гуты
Перевод В. Шагаля
Их было пятеро: семнадцатилетний парень из Ливана, двое парней лет по двадцати пяти из Думы, сорокалетний мужчина из Хаурана, и Шаалан, которому едва минуло двадцать лет, хотя на вид ему можно было дать все тридцать.
Никто не знал, откуда он пришел в деревню. Как-то утром, направляясь на работу в поле, ливанец Джорджес спросил его: «Откуда ты пришел, юноша?» Шаалан бросил на него быстрый взгляд и, продолжая свой путь, тихо ответил: «Из обширной страны трудящихся…»
В темный июльский вечер 1915 года эти пятеро крестьян лежали, с трудом втиснувшись в узкое стойло. Их «жилье» примыкало к большому хлеву, где спокойно спали три коровы. Коров охраняли две собаки, которые лаяли всю ночь напролет, соперничая в этом искусстве с размещенными в разных углах крестьянских садов другими псами. Хлев, где стояли коровы, был надежно защищен от нежелательных посетителей крепкой деревянной дверью.
Вход в стойло, в котором находились Шаалан и его товарищи, совсем не закрывался, и ничто не спасало отдыхающих батраков от «дружественных визитов» многочисленных собак.
Что и говорить — неприятны были эти неожиданные набеги! Но еще труднее было переносить посещения Зейн-эд-Дин-эфенди, сына хозяина, «Ибн-уль-Мадариса»[10] как обычно называли его между собой крестьяне.
В этот вечер Зейн-эд-Дин-эфенди, как обычно, вошел сначала в большой хлев. Подойдя к одной из коров, он довольным взглядом осмотрел ее живот и заговорил с ней, нежно поглаживая ее ладонью по спине, словно лаская свою возлюбленную:
— Мы ждем от тебя теленочка, дорогая!
Затем Зейн-эд-Дин-эфенди направился в стойло к батракам.
Когда он вошел туда, в нос ему ударил тяжелый запах человеческого пота.
Выхоленное лицо Зейн-эд-Дин-эфенди исказилось брезгливой и злобной гримасой.
Крестьяне приветствовали его, поднявшись. Сердца их учащенно бились, головы были опущены.
Но Зейн-эд-Дин не собирался отвечать на приветствие. Он молча стоял, переводя полный жгучей ненависти взгляд с одного батрака на другого. Наконец рот его раскрылся, но только для того, чтобы произнести обычное ругательство, которое крестьяне и батраки привыкли слышать из уст беков, их сыновей и прислужников:
— Будьте прокляты! Порода презренных…
С этими словами Зейн-эд-Дин-эфенди удалился…
В темноте июльской ночи по берегу небольшого игривого ручейка, осторожно осматриваясь, шел человек. Проходя между ореховыми деревьями, он машинально протянул к одному из них руку, сорвал листок, помял его в пальцах… Охранявшие сад собаки, почуяв человека, подняли ожесточенный лай. Но как только он подошел ближе, лай сменился тихим, слабым повизгиванием — собаки узнали пришельца.
Батраки тихо беседовали, когда в их жилище появилась, закрыв собою вход, высокая мужская фигура. Человек остановился, рассматривая пять изможденных лиц, на которые падал слабый свет небольшой коптилки. Крестьяне замерли. Их охватила тревога. Они узнали пришельца, кто-то негромко воскликнул:
— Абу Дияб?!
Потом один из них глубоко вздохнул и еще раз произнес с радостью в голосе:
— Дядя! Абу Дияб!
— Тише!.. Замолчи… Какой я тебе дядя!
Абу Дияб вошел. Крестьяне быстро освободили ему место и, расположившись на корточках у порога, внимательно всматривались в лицо гостя.
Абу Дияб из деревни Айн Салим впервые пришел в поместье Абд-уль-Халим-бека, находящееся на окраине Гуты, шесть лет назад, чтобы работать у бека как мураби[11]. Он сразу же горячо принялся за работу. Его усердие и преданность всегда отмечались беком.
Абу Дияб мечтал накопить денег, вернуться в свою родную деревню, купить небольшой участок и вместе с женой, сыном и младшим братом обрабатывать собственный клочок земли. И всякий раз, когда начинался новый сезон, Абу Дияб просил бека не выдавать ему деньги, а хранить их у себя до тех пор, пока они ему не потребуются. И бек благосклонно оказывал эту услугу своему образцовому арендатору.
Так продолжалось четыре года. Абу Дияб не брал за свой труд ничего, чтобы потом получить все сразу.
В конце четвертого года Абу Дияб пришел к беку и попросил выдать хранившиеся у него деньги. Но бек отказался вернуть их. Несмотря на вежливые, хотя и настойчивые просьбы ошеломленного арендатора, бек оставался непреклонен.
Прошло три недели. Абу Дияб испробовал все, чтобы получить свои заработанные тяжелым трудом деньги. Он пытался воздействовать на совесть Абд-уль-Халим-бека, но убедился, что у того все чувства мертвы. Много раз он напоминал беку о загробной жизни и дне страшного суда, но всегда получал один и тот же ответ:
— Заткнись! Что ты понимаешь в религии!
— Я, конечно, не так образован, как ты, о бек, — спокойно и с достоинством возразил Абу Дияб, — но и я знаю, что присвоение чужих денег религия считает грехом…
Гнев охватил бека. Он заорал:
— Пошел вон! Отступник! Ты потерял совесть!
Разная религия, видно, была у Абд-уль-Халим-бека и у Абу Дияба…
Солнце медленно скрывалось за горизонтом, волоча за собой длинные золотые полосы, словно огромные павлиньи хвосты, заполнившие все небо над Гутой.
Абу Дияб вышел из дома бека и медленно побрел по дороге, обсаженной оливами, ореховыми деревьями и тополями. Он остановился только тогда, когда вышел на широкую поляну, сплошь усыпанную пионами и окруженную плотной стеной абрикосовых деревьев и яблонь, и отсутствующим взглядом посмотрел на потухающий горизонт. На небе уже сиял яркий серп луны. Перед глазами Абу Дияба как бы
