сверкнул серебряный клинок, выхваченный чьей-то невидимой рукой из фиолетовых ножен-облаков, окрашенных по краям в цвет темной крови. Рука Абу Дияба невольно скользнула по бедру, и он нащупал кинжал. Абу Дияб купил его много лет назад у Абу Ясина, скрывавшегося от солдат султана, которые преследовали его за отказ воевать против Йемена.
Абу Дияб крепко сжал рукоятку кинжала, у него было такое чувство, словно он неожиданно встретил своего лучшего друга и пожимал его руку.
— О верный молчаливый друг! — прошептал Абу Дияб. Рука его так и осталась на бедре. Глаза не видели ничего, кроме сверкающего склона горы Касиюн, в который, как серебряный клинок, медленно погружался серп луны…
В ту секунду, когда гора поглотила верхний край уходящего месяца, перед Абу Диябом на одно мгновение, словно при блеске молнии, возникло лицо Абд-уль-Халим-бека с закрученными усами и красными отвислыми щеками. В ушах Абу Дияба снова прозвучал крикливый голос бека: «Что тебе от меня нужно? Никогда… Никогда… Что тебе?» Пламя гнева бушевало в груди Абу Дияба. Он пошел по дорогам и полям, которые не просто знал, а ощущал, как ощущал свое тело, свою плоть. Ведь вся земля вокруг была пропитана его потом, смешана с его кровью. Никогда не забывал он своего близкого родства с землей. Даже съедая хлеб с луком и огурцом — свою обычную пищу, он всегда чувствовал запах полей. Но сегодня Абу Дияб не ощущал никакой связи с этой землей. Он шел и почти не замечал ее под ногами, как будто Абд-уль-Халим-бек вместе с деньгами украл у него землю…
Абу Дияб шел все дальше и дальше…
Вот абрикосовые деревья. Он посадил их, он поливал их, он заботился о них, чтобы вытянулись их нежные ветки, чтобы расцвели они весной, чтобы принесли сочные плоды в начале лета.
А вот и ручеек. Он течет по краю поля, засаженного бобами, фасолью, баклажанами… Это он, Абу Дияб, проложил ему путь мотыгой, обильно смочив русло своим потом, прежде, чем вода смочила его берега. И когда Абу Дияб проходил вдоль ручья в часы сильной жары, у него было чувство, словно не пот, а вода ручья орошала его грудь.
А сейчас Абу Дияб не чувствовал ничего… Долго бродил так Абу Дияб, и когда он очнулся от своих дум, была уже полночь. Он остановился около огромного дерева, отделявшего дом бека от загона для скота. Его радостно встретили собаки. Они прыгали и катались в пыли вокруг него, а он и не заметил их горячего приветствия. Услышав возню собак, корова Уммаль-Хайр просунула свою голову в окно, пробитое в загоне, и протяжно замычала.
Абу Дияб вздрогнул и сказал ей с упреком:
— Тише…
Много времени прошло, а в Гуте только и было разговоров, что об Абу Диябе, арендаторе Абд-уль- Халим-бека. Везде — на полях за плугом, в домах, в тени зеленых деревьев, где отдыхали крестьяне после работы, на берегах Барады и ее притоков, — у всех на языке была эта история.
— Ты знаешь, как все это произошло?
— Нет. А ты?
Много раз все уже слышали рассказ, но с удовольствием слушали его вновь.
… В ту ночь Абд-уль-Халим-бек спал в комнате, находившейся под самой крышей дома.
Вскоре после полуночи Абу Дияб взобрался на восточную стену дома и влез к беку через открытое окно, перед которым росло большое ореховое дерево.
Бек спал на двух перинах под покрывалом, напоминавшим чадру невесты: оно защищало его от насекомых. В комнате тускло горел светильник. Абу Дияб повернул фитиль, свет залил комнату…
Бек проснулся и заметался на постели. Страх сковал его язык, он кряхтел и всхлипывал. Вдруг он услышал из-за покрывала резкий голос:
— Не бойся, бек… Это я, Абу Дияб.
— Что… что ты хочешь? — пролепетал бек.
— Ты забыл, бек, что я хочу? Я хочу получить свои деньги и только. Не бойся. Я не вор.
Бек отдернул край покрывала. Рука его тряслась. Лицо было желтым, точно лицо покойника.
Абу Дияб снова сказал:
— Ну, смотри же как следует, бек. Я — Абу Дияб. Я не вор. Слышишь?
Бек задрожал, словно чьи-то могучие руки схватили его и с силой затрясли, как садовник трясет ветки тутовника.
— Не бойся, бек! — повторил Абу Дияб. — Я человек, как и ты, — из плоти и крови. Я не гиена и не волк.
Абу Дияб произнес эти слова совершенно спокойно. Он уселся в обитое зеленым бархатом кресло, стоявшее у окна, и молчал, изредка бросая на бека полный горячей ненависти взгляд.
Абд-уль-Халим-бек тяжело дышал… Он вспомнил, что вечером, когда ложился спать, луна светила в его окно и ему показалось, что в комнате сидит сова. Он сказал себе:
— О, это птица, приносящая несчастье…
… На этот раз эту историю внимательно слушала, опираясь на изогнутую палку, горбатая старушка. Когда рассказчик произнес последние слова, она подняла голову, открыла рот, обнажив ярко-красные беззубые десны, и, заикаясь, заговорила. Ее подбородок то опускался, то поднимался, словно голова ящерицы, высунувшейся из расщелины.
— При чем же тут сова, сын мой? Ведь бек сам кругом виноват. Кто присваивает чужое, к тому раньше всех приходит ангел смерти. Клянусь аллахом, Абу Дияба нужно ценить на вес золота. А что же было потом, сын мой? — спросила старушка.
Старушка и Хамуд, ее сын, с помощью крестьянина гнали осла и двух коров на дальнее поле, находившееся на самом краю деревни. Осел хотел отстать от идущих впереди коров, но старуха больно стукнула его своей клюкой и зло проворчала:
— Ну, пошел! Будь проклят твой хозяин!
Хамуд легко вскочил ослу на спину, удобно устроился в седле и принялся щекотать ногой левый бок животного. Осел запрыгал по дороге.
Хамуду стало весело, и он закричал:
— Ну, стой! О скотина проклятого хозяина!
Он натянул поводья, и осел остановился. Через несколько минут они снова тронулись в путь.
И Хамуд повел свой рассказ дальше. Он искусно передал, как вспыхнули глаза бека, будто он вспомнил что-то приятное и веселое, как бек ласково заговорил с Абу Диябом и сделал вид, что хочет отдать своему арендатору заработанные деньги, как он полез доставать кошелек, как вытащил трясущимися руками вместо кошелька черный блестящий пистолет и как Абу Дияб бросился на бека, словно ястреб на маленькую птичку, как он растоптал выпавшие из кошелька деньги и ударил бека кинжалом, как потом Абу Дияб легко выскочил в окно и скрылся в темноте…
Старуха снова прервала рассказ и спросила сына:
— А этот бедняк взял свои деньги?
Сын ее, который в этот момент пятками бил по бокам осла, ответил:
— Нет, ничего не взял. Только пистолет на память…
Пятеро крестьян, тесным кружком сидевшие вокруг Абу Дияба в темную июльскую ночь, были охвачены чувством глубокой радости, к которому примешивались тайная тревога и беспокойство.
«Вот кто защищает крестьян!» — думал каждый из них.
— Теперь ты видишь, дошла ли до Абу Дияба весть о том, что произошло с нами!
Три дня назад к батракам пришел Зейн-эд-Дин-эфенди, сын Абд-уль-Халим-бека. В руках у него был кнут. Зейн эд-Дин-эфенди набросился на работников и стал сыпать удары направо и налево. Он бил, пока не устала рука…
Самым веселым и хладнокровным из батраков был Шаалан. Он протянул Абу Диябу коробку с табаком, затем прислонился к стене и, скрестив руки на груди, стал внимательно рассматривать пальцы
