По дороге к концу

против мирового пролетариата и рабочих масс, и т. д., и т. п. Вот почему этот человек обратился к моему отцу: он думал, что тот позаботится об отправке драгоценных данных, спрятанных в двойном днище чемодана, или запеченных в буханку хлеба, или записанных невидимыми чернилами на какой-нибудь невинной бумажке, с первым же товарищем, который должен будет ехать в Москву; еще лучше было бы, если бы данные перевезли в два приема с помощью двух товарищей, каждый из которых выучил бы по половине описания проекта, так, чтобы по отдельности это смысла не имело, и, в случае предательства, попав в руки угнетателей рабочего народа и будучи до смерти замученными в подвалах господствующего класса, они все же ничего не смогли бы сообщить — естественно, второй товарищ должен отправиться в путь только после утешительного сообщения о благополучном прибытии первого, потому что, если их станут мучить в одном и том же подвале, их лепет может внезапно слиться в ясное целое.)

Из разговоров много лет спустя можно было догадаться, что был он, видимо, инженером. Как выглядел он сам, я уже не могу припомнить, но изобретение, принцип которого он разъяснял с помощью принесенных с собой рабочих чертежей, я помню в деталях, хотя мне и было всего-то четыре или пять лет от роду. Проект назывался «Сухопутный Крейсер», наименование само по себе противоречивое. Предмет представлял собой полый, закрытый с обоих концов стальной цилиндр метров двести длиной и примерно сто метров в диаметре, эдакая пустая гигантская скалка, но без ручек. Внутри находились несколько орудийных батарей, которые с помощью силы собственных моторов и зубчатых рельсов на внутренней стороне цилиндра двигались вверх и по принципу колеса-топчака приводили цилиндр во вращательно- поступательное движение. Орудийные батареи стреляли через синхронно открывающиеся иллюминаторы в стенках — толщиной в несколько метров — цилиндра, но и без артиллерии исполину не было преграды: он мог переплывать глубокие реки и озера, уничтожать любое здание, укрепление или иную помеху на местности, все, что могло встретиться на его пути. Я уверен, что инженер этот был вдохновлен легендой о русском паровом катке.

Отец изучил рабочие чертежи своим обычным скептическим взглядом, как бы прищуриваясь от лучей воображаемого солнца, после чего изобретатель, учитывая неописуемую секретность бумаг, вновь свернул их и забрал с собой. Но кое-что оставил: тонкую, закрученную полоску золота, на вид отполированную на токарном станке, с указанием «самому выплавить из нее, что захочется, кольцо, например, бывает приятно чем-нибудь подобным заняться» и т. д. И вот, после того как он ушел, отец отправился на кухню, чтобы попробовать в кухне над конфоркой «сплавить себе кольцо», в процессе чего напустил немыслимое количество шипящего газа, обжегся, с невероятным грохотом швырнул на пол плоскогубцы, при этом полоска металла нисколько не изменилась. Человек этот больше не приходил ни просто так, ни для того, чтобы потребовать обратно золото, которое, кстати, где-то затерялось. Из этой последней интересной подробности читатель может с легкостью сделать вывод, что, учитывая сходство ситуации с той, когда человек со строгим лицом и в черном головном уборе принес юному умирающему композитору впоследствии бесследно пропавший мешочек с золотыми дукатами, заказав при этом реквием, все это было просто фантомом и иллюзией, но нет: где-то через год мы узнали, что тот же самый человек, отправившись на корабле из Нидерландов в Ост-Индию, был задержан полицией на месте прибытия, прямо на сходнях, с полным чемоданом золота неизвестного происхождения в качестве улики, — по крайней мере, так нам пересказали сообщение из какого-то ежедневника. Спустя некоторое время, но эти новости вовсе из ненадежного источника, он умер в больнице или в тюрьме в Сурабайе от тромбоза. Я очень хорошо помню детские впечатления: меня поразило непонятное одиночество этого сообщения.

Самое ужасное, что большая часть моих воспоминаний состоит из таких вот историй, которые не могли произойти ни с кем, кроме меня, и не идут ни в какое сравнение с другими, которые можно где-то услышать или прочитать. Я уже многим рассказывал и про Сухопутный Крейсер, и про непереплавленное Золотое Кольцо и Богатую Бедность Чемодана с Золотом, об этих трудностях, тревогах и спешке в «o’er Land and Ocean without rest»,[210] конечным результатом которых может быть лишь Смерть в забвении, трудности с установлением личности и пара старомодных, пахнущих камфарой рубашек, но никто из слушателей не смог произвести избавительный обмен и рассказать мне что-нибудь подобное в ответ. Вот так вот: все, что я рассказываю, остается в гордом одиночестве. Мне придется писать обо всех этих вещах, или я не буду писать вовсе, а если мне, «ничтожному рабу поэзии и слова»,[211] когда-нибудь удастся начать и окончить «Книгу Фиолетового и Смерти», то лишь в том случае, если я стану описывать всякие бесполезные, причудливые истории, которые даже теперь, по прошествии стольких лет, когда я одной ногой уже, считай, в могиле, не оставляют меня в покое. Наверное, все это каким-то таинственным образом «крепко-накрепко со мной связано». В любом случае, рассказ этот подходит для возможного начала Книги, потому что содержит точные данные, связанные с ее названием. Потому что Смерть, о которой идет речь, по-моему, тоже довольно пунктуальна. И Фиолетовый вполне может оказаться намеком на пламя газовой горелки. Пожалуй, кто-нибудь из читателей даже вспомнит имя этого человека, чтобы я мог его записать прежде, чем оно бесследно сгинет навеки.

Письмо из прошлого

Дом «Алгра», Дорпсвех, д. 34–36, а Г., область В., среда, 1 июля 1964 года. Пребывая в полной уверенности неотвратимости Смерти, но в неизвестности относительно решающего часа, я решил, что далее ждать невозможно и еще сегодня, в этот самый момент, в четверть первого, после обеда, под свист ветров и под небом, характерным для «погоды для народа», вот этим и именно этим предложением я должен начать «Книгу Фиолетового и Смерти», чтобы, когда Смерть настигнет меня, хоть что-то было записано из того, в чем я должен признаться, хотя бы что-то — может, лишь малая, крошечная и невнятная часть. (Лишь мне одному известно, что я еще никогда ни одного слова не доверил бумаге из того, что действительно следовало бы написать.) Потому я начинаю эту книгу, со всей энергией, что смог накопить, но без малейшего проблеска надежды, потому что надежды нет.

Это было, кажется, тридцать два года назад — то ли осенью, то ли поздним летом: вернувшись из школы после обеда, я застал у нас дома в гостях довольно молодую женщину с девочкой примерно моего возраста или чуть старше — внешне такую же неприметную, как и сама женщина, — и с маленькой собакой, черной с белыми пятнами, явно неблагородного происхождения. Из разговора выяснилось, что они сидят у нас уже около часа, так что я сразу же задумался, как она могла прийти вместе с девочкой, ведь был обычный школьный день. На соответствующий вопрос последовал обстоятельный рассказ о том, что девочка — которую звали Розочка — не была сегодня в школе, но оставалось неясным, был ли свободный день только у нее или у всего класса, а, может, и у всей школы. Зато женщина, мать Розочки, которую звали Салли, подробно разъяснила нам, что школа их была чем-то совершенно особенным и великолепным, и обучение велось по системе Далтона, или Монтессори, или кого-то еще, что у нее потрясающие отношения с классной руководительницей, которая ее полностью понимает и с которой можно иногда так замечательно «поговорить о серьезных вещах», и т. д.

Женщина и девочка — собака у них была совсем недолго и вскоре от чего-то сдохла — были соответственно женой и единственной дочерью Паула (вообще-то Саула) де Г.,[212] уже тогда если не руководителя, то важного деятеля Коммунистической Партии Голландии. Они проживали на втором или третьем этаже в доме на Линнаюспарквех, в получасе ходьбы от нашего. Салли сразу же пригласила нас с братом заходить, когда вздумается, Розочка будет рада, потому что, насколько я помню из речи Салли, у Розочки были трудности в общении с детьми из ее школы и общение это обычно заканчивалось ссорами: Розочка очень возмущалась по поводу одноклассников, которые, по ее словам, были «так ужасно тупы».

После этого послеобеденного визита мы с братом на протяжении нескольких лет часто заходили к Розочке и Салли, да и Розочка регулярно была у нас в гостях и даже оставалась пару раз ночевать. В моей памяти не осталось подробностей внешнего вида дома на Линнаюспарквех, помню только, что там была длинная темная лестница, а во всем доме — совершенно невероятное количество подушечек, ковриков,