выпили весь запас алкогольных напитков, трезвонят на всю округу, что «пожрать там вообще было нечего». (Что и принципе верно, потому что даже небольшое количество орешков к рюмочке означает асфальтирование ими ковриков с последующим бесплодным их (орешков) выковыриванием.) Здесь же, слава Богу, я не вижу ни души, потому что для однодневного визита туда и обратно ехать далековато, а постепенно становится известно, что я всех выставляю за дверь, у меня нет времени на их бесполезный треп. Я должен, между прочим, работать и работать в поте лица своего, во-первых, конечно, чтобы огрести как можно больше Денег, но также и потому, что временного, мягко говоря, совсем мало осталось, прежде чем Смерть «claps you between its hands like a flying moth, and you are done». [219]
«Ты станешь знаменитостью». И хотя астрологические подсчеты Сестрички Джи., одной из сестричек М. из Г., которая недавно состряпала мне гороскоп, обещают самые благоприятные последствия касаемо моей все возрастающей популярности, которая «и по прогнозу гороскопа по дате рождения всегда останется на великолепном уровне» то же касается покупки Дома «Алгра», потому что в момент самой покупки Асцендантом был Марс и пребывал он в шестом (имеющем отношение к работе) доме, находясь в тесной связи с Меркурием и Юпитером, и в знаке Тельца, а эти три планеты вместе формируют шестигранник с Венерой в созвездии Рака, Сатурном в Рыбах и Ураном и Плутоном в Деве, так что именно в этом доме я смогу очень хорошо работать (Телец), писать (Уран и Плутон в девятом доме), причем писать я буду красиво и с чувством (Венера в созвездии Рака), не забывая о стиле (Сатурн), и, в конце концов, что касается Денег («тебе не нужно страшиться возможной нищеты — бедствовать ты никогда не будешь»), я все же остаюсь осторожным, ведь несмотря на то, что я верю ее советам, она могла просто-напросто допустить ошибку в расчетах. Я также всегда нахожусь в готовности к неожиданной смене мнений: вдруг критики решат, что работа моя не откровенна, а представляет собой просто очередную позу, не великолепна, но надуманна и вообще дешевка, не шокирует, но утомляет. До настоящего момента кривая моего успеха, может, не так резко, как вначале, но все же идет кверху, а ветер сопротивления преодолеваем. Самое при этом удивительное, что немногочисленные нелицеприятные обсуждения книги «По дороге к концу», все, без исключения, были написаны в каком-то неровном или, скорее, неравномерном тоне, не рассматривали содержание книги в целом, что, впрочем, не удерживало критиков от обильного и ошибочного цитирования. (В рецензии Виллема Брандта, [220] например, практически в каждой цитате есть ошибка.) Дальнейшие обвинения рецензентов сводятся к вещам, о которых я даже не помышлял, они приписывают мне цели, которых я перед собой не ставил и которых в самой книге нет — по крайней мере, это ясно всем, кто в состоянии понять, о чем вообще эта книга. Виллему Брандту — я даже готов извинить допущенные неточности, ему ведь и так некогда, учитывая, как занят он составлением своих поэтических сборников и рассылкой собственных портретов по домашним адресам журнальных критиков, к тому же он соизволил назвать Вими бесстыдным красавцем (о Призовом Жеребце он не сказал ничего мерзкого, что гарантирует ему сохранение жизни), но с Федде Схурером[221] мне трудно поступить так же милосердно, потому что непросто поверить в то, что его высказывания о различных пассажах из книги «По дороге к концу» основаны лишь на неточностях и написаны с хорошими намерениями. Я не против того, что он называет меня «господин Ван хет Реве»: можно допустить, что человек умеет писать только стереотипами и все же доносит этими словами что-то добросердечное — я слишком уж часто склоняюсь к тому, что стиль должен оставаться мерилом любой аргументации. Но то, что он приписывает мне склонность к расизму на основе моего описания делегата из Индии на писательской конференции в Эдинбурге, не имеет ничего общего со стереотипами, а только с расчетом на добропорядочную доверчивость читателей и спекуляцию мнением большинства. А если кто-нибудь еще сомневается, то все колебания пропадут, если вы сперва прочитаете книгу, а потом ознакомитесь с аргументацией Схурера. Схурер, кстати, утверждает, что, судя по моей книге («Письмо из Эдинбурга»), кульминация писательского конгресса произошла в момент произнесения мной речи, в которой я «славлю H.S.»[222] (чудаковатое, продиктованное суеверным ужасом и ненавистью написание). Я никогда и нигде не славил гомосексуальность, не исключая писательский конгресс в Эдинбурге. В указанной речи — и любой богобоязненный человек, прочитав мою книгу, не сможет интерпретировать это иначе — соль была в другом: я говорил плохо и запинался, но мои слова были направлены лишь на защиту свободы писателя от нападок одного из красных нацистов и лицемеров, а именно: против коммуниста Макдиармида. Этого Схурер в своей критике не упоминает, но ведь и рецензия его напечатана в «Зеленом Амстердамце». (Еженедельник, который иногда размещает по две рецензии на одну книгу.)
Ну, а паломничество было довольно скромным, в Леварден, где я несколько минут пристально глядел на дом сенатора Алгры, но не сказать, что я от этого сильно поумнел или просветлел. Но я точно не хотел бы быть «принятым с любовью» в таком доме. И от дома, и от сада, несмотря на то, что выглядело все аккуратным и ухоженным, исходило нечто удушающее и мертвящее, нечто безличное и неприветливое, и, может статься, что последние два определения наилучшим образом описывают моего дорогого врага: он один из тех, которым можно позавидовать, но кто совершенно не способен почувствовать что-то вроде вдохновения, равнодушен к мистике и религии, для таких не существует неразрешимых вопросов, они с упрямой храбростью продолжают играть в войнушки с кажущимися проблемами. Вот почему мне не доставило ни малейшего удовольствия лицезреть дом вблизи. Боюсь, мы друг друга не понимаем, вот в чем, собственно, дело, интересно, под каким Знаком он родился и что у него за Асцендант, ведь этим можно было бы объяснить, почему все эти перестрелки не доставляют мне настоящей радости, а, наоборот, огорчают. (Иногда, чтобы повысить продажи моей книги, я делаю вид, что очень сильно его ненавижу, но, боюсь, я как раз-таки недостаточно люблю этого человека, чтобы быть в состоянии проникнуться восхитительной ненавистью. К тому же он наверняка не является ревистом как, кстати, и Виллем Брандт, и Федде Схурер.)
Может быть, я сам себе осложняю жизнь. Да, я, как всегда, много размышляю, но нет во мне больше никакого недовольства или желания изменить что-либо в установленном Богом мировом порядке, а также в устройстве аппарата власти, который, между прочим, тоже выше нас в иерархии. Что касается властей, к настоящему моменту дела пошли гораздо лучше, чем лет десять-двенадцать тому назад, потому что раньше и с правительством, и с его департаментами у меня постоянно случались какие-нибудь ссоры, вечно какие-нибудь неприятности, а государственный секретарь за секунду перед тем, как поставить подпись под указом о выделении мне финансовой помощи, не забывал указать на то, что пишу я исключительно мерзкие и богохульные вещи (что было неправдой) и что я совершенно не заслуживаю какой бы то ни было денежной помощи от государства. Тогда — я имею в виду, лет двенадцать тому назад — подобный выпад, вроде того, что недавно сделал Хендрик Алгра в Палате Народных Депутатов, имел бы определенный эффект, и ни католики, ни социалисты не дали бы ему такого прямого и бескомпромиссного ответа, как случилось на этот раз, — я убежден, что в то время они и пальцем ради меня не шевельнули бы. Ситуация изменилась еще и потому, что правительство теперь не занимается просмотром рукописей, ему проще отделаться центами, не читая всю эту бессмыслицу. Мне же стоило нескольких лет размышлений, чтобы открыть для себя новоявленную пригожесть истории: только недавно я смог ответить на вопрос, что же следует предпринять, если для того, чтобы получить в Гааге какую-нибудь стипендию, нужно сдать
