рукопись с подозрительными пассажами на оценку осторожной комиссии. Процедура будет очень простой: нужно еще до вручения рукописи вычеркнуть из нее любые опасные предложения (а если текст тогда не составляет единого целого, что в современной нидерландской литературе не такая уж большая проблема, но все же, то можно просто вписать туда что-нибудь умеренно-выдержанное), получить премию или стипендию, а перед публикацией вновь дополнить текст удаленными отрывками. Как случается в жизни, открытие это — колумбово яйцо, но надо же было догадаться. А если еще задуматься о том, что вся эта смышленость уже ни к чему, теперь, если даже и придется сдавать рукопись, то можно писать о тычинках и пестиках, или же только о пестиках, своеобразием повествования навсегда отбивая у читателя желание заниматься сексом, — десять против одного, что хотя бы один член парламента и католик отзовется о вас хвалебно и расскажет на очередном заседании, что вы — никто иной, как искатель, и «переживаете свое человеческое существование в борьбе», в общем, подобные тенденциозные высказывания. Потому я не понимаю, как мог мой собрат по перу Виллем Фредерик Херманс[223] утверждать, что в Нидерландах «все запрещено». В Нидерландах почти все разрешено, если ты остаешься в определенных этических рамках и не устаешь давать понять, что проблемы человеческого назначения, смысла бытия, количества световых лет, отведенных каждому звездному телу, постоянно занимают твой ум. Народ мы пессимистичный и угрюмый, и тот, кто не учитывает этого в процессе создания литературы или упорно пишет слово Бог с маленькой буквы, тот, я считаю, большой дурак и только наживает себе неприятности. Единственное, чего ты сам не можешь изменить и чего тебе никогда не простят в Нидерландах, так это того, что ты можешь зарабатывать писательством достаточно денег, чтобы поддерживать свое существование. Определение «писатель, вынужденный писать ради заработка», которым штампуют тех, кому это в самом деле удается, имеет весьма негативный оттенок — не понимаю, по какой причине, ведь мне кажется, что это верх порядочности — зарабатывать себе на жизнь посредством собственных художеств. Я пишу ради Денег, как я уже многократно говорил, потому что в жизни за многое приходится платить и даром только птички чирикают, да и то не во спасение человечества; но это вовсе не означает, что я не соблюдаю критериев качества и не практикую честное мастерство, а также это не значит, что своими текстами я хочу привнести в жизнь читателей лишь несчастья и печаль, нет, напротив, в наименьшей мере: если своими книгами я могу время от времени впустить лучик солнца в мироздание философов, в разрастающуюся пустыню из стекла и бетона, то я благодарен, что мне дана эта возможность, и настроение мое всегда от этого улучшается. Но изменить многое в людской угрюмости я не могу, и пусть мои способности в этом отношении не переоценивают, чтобы предотвратить возможные разочарования. Так, где-то с месяц тому назад мой собрат по перу Ремко К. направил ко мне мальчика с зажимом во рту или чем-то подобным диадеме, какие женщины иногда носят на голове, но у него она была на передних зубах, слюнявых, с остатками пищи; мальчик тот пришел ко мне, чуть не плача. Он ходил к нашему Рему за смыслом жизни. Черт побери, ходят тут всякие, сказал собрат по перу. Но на «черт побери» далеко не уедешь, сказал мальчик, приехавший на велосипеде аж из Хилверсума, а погода ему сегодня не улыбнулась. Иди к Ван хет Реве, сказал ему тогда Ремко, он знает все о смысле жизни. Он тут недалеко живет. («Сходите тогда уж к господину Хойеру».[224]) Все, что я смог для него сделать, так это напоить кофе и рассказать о своих предположениях, что в жизни нет никакой цели и надежды тоже нет.
— Тогда зачем мы живем? — вскричал мальчик, захлебываясь в рыданиях.
Так оно некоторое время и продолжалось. Вина он не пил. Он совсем не пил, я имею в виду, алкогольных напитков.
— Потому что на то воля Божья, — сказал я.
Тогда он спросил:
— А что такое Бог?
— Ну, мне почем знать, — ответил я сперва, потом сменил тон на более внушительный. — Бог — это первозданный свет.
(Я это где-то вычитал, да так оно и есть, наверное.)
— Ну, и что с того? Что это за идиотизм? — сказал он.
— Это, может быть, и идиотизм, но это так.
И тут я оседлал своего конька: рассказал ему, что мысль о том, что Бог существовал задолго до того, как появился я, а когда я уйду, подобно ветру, не оставив о себе воспоминаний, просто исчезну, он все еще будет существовать и будет вечно, что эта мысль многократно меня утешала и даже восхищала, но и это мальчику уже не помогло. Я надеюсь, что он добрался домой целым и невредимым, все-таки далековато, и был сильный ветер, насколько я помню. Могло быть и хуже: он мог принести с собой любительские фотографии с зазубренными каемками, которые, например, дал ему отец, чтобы показать мне, с приветами и все такое, а мне бы хоть вспомнить, кто же это был, но тогда мне пришлось бы наказывать и мучать мальчика против собственного желания, потому что он меня совсем не возбуждал. Может быть, он станет писателем, но явно не «легкого» жанра. Я предложил ему зайти как-нибудь еще. Может, к тому времени я смогу привести мои мысли по этому поводу в порядок и быть более ясным и убедительным в формулировках, но все равно это остается трудным вопросом: наше существование — постоянная попытка, мы всегда в дороге, в пути, а у многих людей появились телевизоры и мотоциклы, которые заглушают голос истинного, так что люди больше не осознают, что Бог им что-то пытается сказать — в газетах, кстати, об этом тоже пишут. Мальчик был, по-моему, еще школьник.
Действительно, редко получается быть для кого-то лучиком света, но если дозволено им стать хотя бы раз, то благодарю Тебя, Создатель. Месяца четыре с половиной назад ко мне зашел человек лет тридцати пяти-тридцати шести, он работал в каком-то банке; после прочтения «По дороге к концу» и медитаций на темы, которые я затронул в этой книге, он вылечился от нервной дрожи, переходящей в длительный паралич, неврологических болей и кошмарных, просто сокрушающих страхов. Он спросил еще по телефону, не хотел бы я получить какую-нибудь книгу в подарок. Я выбрал «Прозрачные границы облаков» Блума[225] в мягкой обложке и остался бы доволен, но он решил, что я скромничаю, потому принес с собой экземпляр
Прежде чем я вновь попрощаюсь с вами — это письмо должно было быть готово и отправлено по почте еще несколько недель назад, — я хотел бы сделать еще по меньшей мере два сообщения, которые просто уже не могу держать при себе. Первое: теперь я могу открыть вам имя изобретателя
Тонкая закручивающаяся полоска золота, которую он дал моему отцу, скорее всего была, по мнению моего корреспондента, того сорта, который в то время дантисты использовали для зубных пломб, а сам мужчина, вопреки моим предположениям, был не инженером, но неправомочным или по фальшивым документам практикующим дантистом.
