открывают бутылку, но Сперман был слаб. Да, можно попробовать быть сильным — без капли алкоголя в крови написать великое стихотворение обо всем на свете: эта песнь обойдет всю землю, ее звуки до слез растрогают всех мальчиков, и они потянутся к нему.
Вдруг Сперман услышал не то попискивание, не то поскрипывание. Это он сам? Он повернулся, прошел по комнате и огляделся.
— Ну пожалуйста, — прошептал он.
На кровати, в стороне от окна, вытянувшись и склонив голову на руки, лежал мальчик. Ступни его свисали с кровати, и с левой ноги упал сандалий.
Это открытие сперва обрадовало Спермана, а потом в голове стали роиться мысли: а кто ему разрешил лечь на кровать? Или у него вдруг живот заболел? Ну нет: он пришел сюда именно для того, чтобы лечь в постель, неужели непонятно?
— Я подумал, ты удалился, — сказал Сперман, подойдя к кровати.
Удалился, ага: в который раз Сперман поймал себя на мысли, что никогда не говорит простым языком, а выбирает слишком книжные фразы, которые все только усложняют. Ведь все было проще простого?
Под весом мальчика матрас почти не проседал, отчего изгибы спины и бедер были четче. Может, отшлепать его? Сперман едва сдержался. Он присел на край кровати и стал осторожно поглаживать слегка волнистые, длинные волосы мальчика. Коснувшись шеи, он заметил, что его рука слегка дрожит. Что-то было не так, что-то выпадало из привычного арсенала опыта. Внешне этот ритуал был скучнейшей банальностью, и все это походило на неисчислимые, уже известные прежние истории. Но по существу все было по-другому и олицетворяло нечто цельное: мальчик пришел в его жизнь, чтобы стать ее частью, и Сперман не знал, к добру это или нужно приложить усилия, чтобы изменить ход судьбы. Или мальчик всегда, со времен сотворения мира принадлежал ему, или все это был безобразный грех, обрекающий на погибель. Спермана не отпускала настойчивая мысль, что он, подобно безжалостному и ловкому хищнику, должен зажать в зубах шею мальчика и прокусить.
— Звереныш, — прошептал он. — Звереныш.
Под ласками Спермана мальчик лежал неподвижно, не противился, но и не помогал. Сперман повернул его на бок и стал расстегивать рубашку, а потом и брюки. Мальчик смотрел на Спермана широко распахнутыми глазами с длинными ресницами, его губы чуть приоткрылись. Сперману показалось, что его дыхание участилось.
Увидев слегка приоткрытый рот и девственно белые, поблескивающие зубы школьника, Сперман страсть как захотел целоваться до бесконечности. Но чутье подсказывало ему, что не нужно пока слишком откровенной нежности, лучше ограничиться тем, чего требовал инстинкт размножения. Несколькими резкими движениями он стянул с мальчика брюки и обхватил любовное орудие. Неслыханные его размеры привели Спермана в ужас и восторг. Может, мальчик потому красится и обвешивается украшениями: чтобы скрыть крутизну и мужество? А может быть, он тайное божество?
Сперману не удалось сразу приступить к рутинным ритмичным манипуляциям, и, ложась рядом с мальчиком, он сперва провел кончиками пальцев по дрожащему от его прикосновений члену — снизу вверх.
— Тебе… нравится?.. — прошептал он. — Правда?..
«Опять говорю всякую ерунду!»
Только теперь он почувствовал запах мальчика. Он не пах нагретым брезентом, сеном, кожей или хвоей. От него исходил слабый аромат мальчишеского пота, теплой ткани и мыла, но все это перекрывал сильный запах, который Сперман уловил и раньше: чего-то жаренного на жиру или в масле. Однако этот тяжелый запах не казался Сперману несвежим или неприятным, скорее, напоминал о чем-то привычном, домашнем.
— Тебе приятно?.. Да?.. — спросил Сперман, прижимаясь пахом к попке мальчика. — Теплый зверь, звереныш, — прошептал он почти беззвучно.
— Можешь делать со мной, что хочешь, — ответил мальчик с хрипотцой, и все сомнения Спермана исчезли.
Обнажая мальчика, Сперман думал только о том, чтобы не разорвать одежду, чтобы пуговицы не отскакивали, а упрямая молния брюк самым глупым образом не поломалась. Сперман отдавал себе отчет в том, что им руководила не только страсть: раздев мальчика, он мог быть уверен, что тот вдруг не передумает, не встанет и не уйдет.
Он взял себя в руки и аккуратно развесил одежду на стуле. И вряд ли было случайностью то, что он разложил рубашку и брюки так, что они более-менее передавали фигуру того, кому принадлежали. Ах, если бы Сперман мог оставить себе эту одежду и спрятать… Разве тогда мальчик не принадлежал бы ему навечно? Можно выменять ее, например, на что-нибудь из своего гардероба… Но они не походили друг на друга: у мальчика фигура была гораздо изящней.
Размышляя об этом, Сперман не отрывал взгляда от тонкого ремня, который все еще был вдет в петельки брюк; глядя на него и содрогаясь от наслаждения. Сперман представил акт насилия, который можно было сейчас совершить, однако заставил себя отвернуться и начал нетерпеливо раздеваться. Слава богу, огонь в печке разошелся, и в комнате было хорошо, тепло.
Тем временем мальчик снова повернулся на живот. И тут Сперман впервые увидел его со спины: беззащитным, нагим, как до этого пытался представить себе под одеждой. Он перебрал в памяти похожие картины, но не смог припомнить, чтобы когда-нибудь видел такую красоту и молодость, воплощенные в теле.
Вот так, со спины, мальчик вполне мог быть и девочкой, но это Спермана не беспокоило.
На запястьях и лодыжках у мальчика браслета по три, если не больше: рыночная алюминиевая бижутерия, крашеная или покрытая подделкой под финифть; а также полдюжины колец на пальцах: металлических или алюминиевых, с камешками из шлифованного стекла. Сперман не понимал, почему при виде этих безвкусных украшений он испытывал не отвращение, а, скорее, смешанную с сочувствием нежность, и почему время от времени поблескивающие жемчужно-золотые накрашенные ногти не отталкивали, а притягивали его. Может быть — раздумывал он, — такого сорта убранство шло мальчику: к его телу нечего было добавить, и только при помощи поддельного можно было чествовать настоящее.
Лучи вечернего света, заблудившиеся в волосах на шее мальчика, добавляли к страсти Спермана тоскливую нотку, чувство неутолимой потери или никому не ведомой печали. Ему показалось, что он никогда не овладеет этим телом, потому что не сможет достойно чтить его святость.
Мальчик — может быть, неосознанно — чуть шевельнулся, приподнял и опустил попу, и Сперману пришлось повиноваться слепой, теперь и вовсе неудержимой страсти, и он укрыл мальчика своим телом.
Вот теперь, лежа на обнаженном теле, он почувствовал совсем другой запах: не слабое веяние чего- то жареного, а только чистым мальчишеским пот, запах кедра и нагретого солнцем брезента, и это вызывало у Спермана какие-то ускользающие воспоминания о давно прошедшем: неслыханное наслаждение, безопасное и вечное счастье.
Мальчик снова, — теперь, кажется, уже нарочно дразнясь, — двинул попой вверх-вниз.
«Сам напросился», — мелькнуло у Спермана в голове, когда одним марш-броском он проник в мальчика полностью. Тот чуть приподнял голову и застонал. Он так выражает удовольствие, или Сперман сделал ему больно? Сперману нужно было знать наверняка.
— Тебе не больно? — спросил он, тяжело дыша, проводя губами по ушку мальчика. «А если нет, — подумал он, — то можно и глубже, глубже всегда можно».
В ответ мальчик застонал снова, громко и хрипло, потому что Сперман уже начал свою неудержимую скачку. Мальчику наверняка было больно, но он, видимо, не хотел подавать виду. «Держишься молодцом», — с нежностью подумал Сперман. Ему хотелось причинить мальчику боль, сделать ему как можно больнее, но в то же время совсем не хотелось ни сейчас, никогда… Да, было бы такое возможно: причинять кому-нибудь ужасную боль, но в то же время не причинять… Но такого не бывает, хотя на свете есть Бог…
Вдыхая запах теплого нежного тела, Сперман чуть было не начал шептать о том, как все было
