Тихий друг

кольца. И чуть подкрашивается тоже». А попадешь в нужную лавку, так Марселя сразу же уволят, чтобы не начались пересуды. Он останется без работы и не посмеет появиться дома, ему вообще некуда будет сунуться со своей накрашенной мордочкой, кроме как пойти к нему, Сперману, разве не вернется он тогда в отчаянии к Сперману?

Да… но ведь это было очень дурно, неслыханно скверным был этот вот план, с которым он сейчас играл — ходить и расспрашивать? «Скверно? Скверно?.. — размышлял Сперман, ловко опрокидывая внутрь очередную полную рюмку. — Не такой уж я и плохой. Для плохого я рожей не вышел».

И тут он взял все еще на треть полную рюмку «Марселя» и поднес ее ко рту, чтобы выпить медленными глоточками. Вкусом содержимое не отличалось от того, что он пил из своей рюмки. А чего он ожидал? «Выпить тебя… до дна… на коленях… стоя на коленях… — подумал он. — Марсель… милый, юный, жестокий мой повелитель… О, Господи…»

Он вернется?

— Он не вернется, — прошептал Сперман, — знаешь, кто вернется? Бард, да: бард вот точно вернется. Но Марсель — нет. Никогда…

Он выпил еще рюмку, и еще, но вопрос крутился в голове. Иногда ответом было «да», а потом вновь «нет». Запросто можно свести себя сума…

Сперман решил пойти на компромисс. «Он придет еще один раз, — подвел он, — он зайдет ко мне еще один раз. И больше не придет никогда» Сперман и не подозревал, что это окажется пророчеством.

VIII

Сперман был в смятении и пытался отвлечься, придумать какое-нибудь осмысленное занятие. После ухода Марселя он до вечера бездельничал и слишком много пил. Выпивая, записывал свои мысли, хотя и знал по опыту, что на следующий день окажется, что никакой ценности они не представляют.

Наутро, досадуя и стыдясь, он все перечитал: действительно — сплошная ерунда. Если Господу угодно, он вернется: записано, например, неровным почерком и с кляксами. Слово он — не с прописной, и, учитывая, что в таких случаях Сперман практически никогда не ошибался, он означало здесь Марсель, а не Бог. Ну, тут и думать нечего, это само собой.

Другая, гораздо более пространная и многократно правленая запись представляла собой нечто вроде наброска рассказа, в котором они с Марселем убили барда, так как он оказался Антихристом; юридически их оправдали, но потом отправили в очень хорошую психиатрическую больницу, где даже разрешили жить в одной комнате, и Сперман мог спокойно писать. Приятная, но неправдоподобная и слишком легкомысленная беллетристика.

— Негоже шутить со смертью, — пробормотал Сперман.

Сперман пролистывал вчерашние пьяные записки: они становились все более дикими и странными, все чаще речь заходила о Боге и Его намерениях. С нарастающим страхом читал Сперман, боясь, что, может быть, в грешной самости допустил письменное богохульство. Оказалось, это не так, хотя некоторые тексты содержали крайне вольнодумные пассажи.

В одном абзаце утверждалось, что Марсель послан самим Господом, с тем, правда, умыслом, чтобы проверить, сможет ли Сперман полюбить мальчика, который красится и носит бижутерию. Что-то в этом есть, подумал Сперман, и решил не упускать эту мысль из виду. В любом случае, у него гора свалилась с плеч: он не написал ни одного обидного слова о Господе.

(Спермана вообще-то беспокоило собственное отношение к Богу. Порой его охватывал острый безнадежный ужас, что Бог может отринуть его.

К счастью, такой панический приступ быстро уступал место разумным мыслям, и он осознавал, что, скорее всего, проблема была надуманной, это был плод самости: кто он, в конце концов, такой, чтобы Бог обратил внимание именно на него и отринул от Своего Царствия?)

Но было бы и в самом деле неплохо приняться за работу.

— Молодым людям полезно работать, — попенял сам себе Сперман.

Он как раз трудился над одной статьей: за нее заплатят немного, но не те гроши, которые он обычно получал за литературные труды. Статья была о том, как обращаться с котами, ухаживать за ними и кормить. Напустить в текст побольше воды, но не допустить ни одной фактической ошибки — вот главное, потому что иначе поступят жалобы. Сперману нравилось рабочее название статьи, гласившее: А стоите ли вы своего кота? «Что выросло то выросло», смиренно подумал Сперман.

(У него не было домашнего животного: он скорбел об исчезновении черного кота по кличке Брат или Братик — тот бесследно пропал несколько месяцев назад, — которому он вечерами читал написанное за день, чтобы понять, что нужно переделать или улучшить: порой, словно на бис, прочитывал не слишком трудный отрывок из Библии.)

На второй день после визита Марселя, как бы он ни старался сосредоточиться на том или ином полезном занятии, волнение едва не победило Спермана. Он почти уже не решался выйти за дверь, а если уходил, то очень ненадолго и оставлял записку: Я сейчас вернусь. Джордж С. Он, не имея на то оснований, решил, что если Марсель однажды постучится и не услышит ответа, то больше никогда не зайдет.

Ко всему прочему Спермана не отпускала мысль отыскать магазин, где работал Марсель. Рискованной стороной такого предприятия было, конечно, то, что как раз во время этих поисков они с Марселем могли трагически разминуться. Значит, все же подождать?

Прошел третий день и четвертый. «Может быть, сегодня что-то произойдет? — думал Сперман. — Должно произойти». Надо было взяться за дело, хоть и непонятно, за какое. При этом он был уже близок к истощению, потому что, постоянно думая о Марселе, многократно утешал себя вручную. Это было делом привычным, но в мастурбационные фантазии с Марселем в главной роли вкралось нечто необычное. Раньше такие образы почти всегда были связаны с властью и подчинением: обычно в них фигурировал почти голый любимый мальчик, которого Сперман, в обилии снабдив питьем, едой и игрушками, запирал в клетке на неопределенный срок, позволяя выходить только по крайней надобности: любимый мальчик был, разумеется, вечно обожаемым божеством, ради счастья и удовольствия которого Сперман готов был сделать что угодно; но при этом он навечно, навсегда становился рабом и пленником Спермана. (При том Сперману, бесконечно и безнадежно влюбленному, приходилось временами раздевать мальчика и бить, потому что без этого нельзя…)

Но в нынешних рукоблудных видениях почти не было привычных мечтаний и жестокости; осталась лишь сводящая его с ума нежность, полная картин, в которых он ласкал и баловал Марселя, и не было и речи о клетке. Это он, Сперман, был пьяным от счастья рабом Марселя, а не наоборот…

«Как такое возможно?» — беспокойно размышлял Сперман. Как это он, Сперман — будучи мужчиной, не так ли? — пожелал стать рабом позвякивающего бижутерией и накрашенного мальчишки, похожего на девочку? Может, это было великой и божественной тайной, но что с того? Еще удивительней, что в миг, когда его святая влага готова была извергнуться, когда восторг переходил все границы, он не представлял Марселя голым, а только трогал его внизу, между ног, через одежду. «Все нормально, — думал Сперман, — я люблю этого мальчика. Господь и Повелитель, спаси мою душу».

Сперман понимал, что дело не сдвинется с мертвой точки, пока он не примет решение. Или выбросить мысль о Марселе из головы, изгнать и проклясть его образ, или отправиться на его поиски, от лавки к лавке, даже, если понадобится, дойти до Димена, где он вроде бы живет: вряд ли это город; скорее всего, просто большая деревня. Да, может, стоит заняться этим прямо сегодня, ближе к вечеру-скажем, между пятью и шестью часами — пройтись по магазинам и, увидев его, зайти как ни в чем не бывало, купить что-нибудь для приличия, а, расплачиваясь, незаметно для остальных сунуть ему вместе с деньгами свернутую записку с признаниями во всем, во всем…

Сперман подумал, что пусть это и будет временным решением, хотя не был уверен, решится ли исполнить задуманное, но успокоился и начал перепечатывать черновик сочинения о котах.

Только пробило четыре, как раздался звонок в дверь. Спермана этот звук пронзил, наполнил леденящим ужасом. Он поднялся, чтобы выйти в коридор, и в дверь снова позвонили — дольше, чем в первый раз. После второго звонка слабая надежда, которую Сперман лелеял несколько мгновений, исчезла: это не мог быть он, Марсель… Должно быть, какой-нибудь идиот, шутник или торопливый курьер,