От утреннего света аптека не стала много светлее. По-прежнему небритый Муннихер спросил у аптекаря:
— Какую бурду вы мне вчера дали?
— Воды, — ответил старик. — Воды со щепоткой порошка для полоскания горла. Помогает при воспалении миндалин.
— А зачем? — спросил Муннихер.
— Вот именно зачем? — повторил однорукий, не сводя с него взгляда.
И Муннихер опустил голову.
— Я не торгую ядами, — сказал старик. — Но из каждых ста покупателей только четырнадцать бывают недовольны. А ведь это небольшой процент, не правда ли? Сто человек уносят домой обыкновенную воду вместо яда и только четырнадцать приходят жаловаться. Этих я посылаю в другие аптеки, если им еще хочется. Но обычно им уже не хочется. Деньги я, разумеется, возвращаю. И вам верну.
Старик заковылял к лестнице. Муннихер глянул в открытую дверь. Девушки там не было. В зеркале справа налево он прочел название аптеки: «Vita nova».
— Больше вам ничего не надо? — спросил старик.
— Надо, — сказал Муннихер. — Дайте мне леденцов от кашля.
Перестройка производства
Уккерс решительным движением собрал бумаги, разбросанные по зеленому сукну.
— Нет, — сказал он. — Нет и нет! Ничего такого я у себя на заводе не допущу. Хватит! Мы уже не раз были на волосок от краха, и я два года проторчал в тюрьмах союзников за изготовление 88-миллиметровых орудий.
— Но, господин директор, именно союзники, наши теперешние союзники, прямо-таки навязывают нам лицензию на производство ракетного хвостового оперения. Нам ни с какой стороны ничего не грозит, — заметил главный инженер.
— Ни с какой? — переспросил Уккерс. — Существуют четыре стороны света, и с одной из них дует ветер похлеще жандармского дерьма, если только вам знакомо это выражение.
Главный инженер хмыкнул чуть слышно: раз Уккерс пополняет свой словарь уличным жаргоном, значит, он в нерешительности и пытается уговорить самого себя. Да и кто поверит, что эта старая лиса откажется от такого выгодного дела? Ведь за оперением наверняка последуют корпуса, затем целые установки, а через два-три годика боеголовки, и притом с надлежащей начинкой. Ни один уважающий себя делец не станет упускать такой случай, не упустит его и Уккерс.
— Нам ведь не на что жаловаться, господа, — сказал директор с ноткой отеческой укоризны. — Изготовление протезов из легких сплавов — это гуманное производство. Я и по сей час благодарен вам, доктор Реммесберг, за то, что вы во время моего… моего вынужденного отсутствия переключили наше производство именно на такую продукцию. — Уккерс удостоил доктора небрежным кивком. — С тех пор кривая нашего баланса непрерывно идет вверх.
— Но не так уж круто, господин директор, — вставил главный инженер.
— Идет вверх, — повторил Уккерс, с трудом подавляя досаду.
— Покамест, — сказал главный инженер.
— В этом году наша прибыль увеличилась на восемь процентов. Можно ли считать это катастрофой? — кисло улыбнулся Уккерс. — В тридцать втором году мы запрыгали бы от радости, если бы могли заприходовать хотя бы треть этой суммы.
— С тридцать второго года прошло ровно тысяча лет плюс еще двадцать восемь, — сказал главный инженер. — Всему свое время.
— Это верно, — согласился Уккерс. — Конъюнктура меняется. Нам всем еще предстоит приспосабливаться к ней.
— То-то и оно, — ухмыльнулся главный инженер, и Уккерс понял, что попался на собственную удочку.
Он хотел было встать, но тут заговорил его сын.
— К сожалению, это правда, отец. Мы останемся за бортом, если упустим такой случай. Во всем городе конкуренты только и мечтают об этих лицензиях. Того и гляди их перехватит Рамье, этот невесть откуда взявшийся француз. И сколько бы мы ни прилагали усилий, упущенного нам не наверстать.
Присутствующие — солидные пожилые люди — с явным удовлетворением глядели на Уккерса- младшего. Директор слегка втянул голову в плечи и посмотрел на сына.
— И это говоришь ты, хотя у тебя в черепе серебряная заплата на память о Севастополе?
— Какое это в данном случае имеет значение? — ответил сын вопросом на вопрос.
Старики одобрительно кивнули.
Почувствовав поддержку, Уккерс-младший продолжал уже смелее:
— К тому же речь идет пока лишь о постепенной — и весьма незначительной — перестройке производства. Наладить выпуск хвостового оперения вместо протезов можно в несколько недель.
— А через десять лет благодаря твоей «незначительной перестройке» мы опять сможем переключиться на массовое изготовление протезов из легких сплавов, — сухо возразил Уккерс.
— Я нахожу твой цинизм неуместным, — отпарировал сын.
— Да и то, если нам вообще позволят что-либо производить. Пойми ты, дурень, ведь мы сами в петлю лезем! Как ты думаешь, очень мне хочется, чтобы меня опять судили как военного преступника?
Сын поудобнее уселся в кресле. Устремив на отца сияющий детским простодушием взор, он проговорил:
— Не тебя, папочка. Теперь моя очередь.
Репетиция
— Воды, — попросил Нотшнайдер и, постучав цанговым карандашом по пустому графину, продолжал без всякого перехода: — Остус, почему ты переигрываешь? Такие вопли не годятся для радио. Во всяком случае, для этой пьесы. — Нотшнайдер с озабоченной улыбкой посмотрел на молодого актера, которому едва сравнялось двадцать лет.
Остус не любил, когда к нему обращались на «ты». А Нотшнайдер никогда не говорил актерам «вы». Остус бросил серые рыхлые листки рукописи на низкий изогнутый столик, за которым сидел Нотшнайдер. Тот добавил:
— Вас это тоже касается. — Женщина и двое мужчин подняли глаза от своих ролей. — Вы, наверно, думаете, что эсэсовцы всегда орали. Отнюдь. Иногда они говорили тихо. Очень тихо. Чем выше был чин эсэсовца из дивизии «Мертвая голова», тем приглушеннее был голос и изысканнее манеры.
Режиссер выпил воду, которую ему принесли. Он много пил во время репетиций. Чистую воду, без примесей, стакан за стаканом. Но поскольку он почти не двигался, поскольку он не стоял, как актеры, а сидел в кресле, положив негнущуюся ногу на маленький столик, он совсем не потел. Его тучное тело с несоразмерно маленькой головой впитывало воду, как губка. «Я гидроман, — любил он повторять, когда после войны вернулся к режиссерской деятельности. — Мне подпортили внутренний водомер». Это звучало как извинение.
Остус деловито спросил:
— Как же я должен говорить?
— Пиано, — ответил Нотшнайдер. — Даже не пиано, а пианиссимо, если можно. Резкость лежит не на поверхности, она в интонации. Ты — адъютант штандартенфюрера. Адъютанты обязаны быть умнее и тоньше своих начальников. Штандартенфюрер, роль которого исполняет Нимборг, может рявкать, сколько
