и вынес ее в оранжевый луч света, стекавший на задний двор с какой-то световой рекламы. Пятьдесят центов! Это еда! Еда означает новые силы, жизнь… И я, болван, еще сидел на ней!
Старик заковылял по теснине ночной улицы. Ближайший закусочный автомат стоит на углу возле кино. Туда! Вперед, вперед! Снова чертов кашель и кровохарканье! Ничего, валяй дальше, сейчас твой мертвый желудок кой-чего получит! Чего же тебе хочется, старина? Бананов, аккуратно завернутых в целлофан? Или три толстых бруска шоколада?.. Узкогубый рот искривила полубезумная улыбка. И вот уже Филипп К. Лоуэлл стоит перед элегантным сооружением — листовая сталь и кричащие краски. Вот он, вот он! Сверху донизу залитая багряным неоновым светом вереница заманчивых закусок. Сардины, фрукты, молоко, бифштексы! Болезненно расширенные, воспаленные от жара глаза Филиппа К. Лоуэлла созерцали это великолепие. Бродяга выбирал недолго. Тонкими дрожащими пальцами он сунул монету в прорезь над надписью «Ham and cheese»[11]. С восторженным вниманием изглоданное, почти лишенное плоти лицо прильнуло к автомату: он слышал, как провалилась монета, как что-то звякнуло — и все, и больше ничего, совсем ничего. Дрожь, сидевшая до того в пальцах, разбежалась теперь по всему телу, сотрясла голову и ноги. Старик нажал кнопку возврата. Два раза нажал, три — ничего. Он забарабанил по аппарату костлявыми кулаками. Ничего! Руки бессильно поникли. И еще раз живая развалина заглянула в автомат, немой и насмешливый. Ничего.
— Проклятая машина! Гадина! — хрипел старик.
Пот выступил у него на лбу, похожий на кровь в красном свете, падавшем из окошечка автомата. «Реклама», — успел еще подумать старик, опускаясь на землю, и голова его ударилась об автомат. Теперь у него на лбу выступила настоящая кровь, она текла из длинной зияющей раны, но старик уже не смог подумать об этом. Сейчас не смог, и никогда больше — тоже. Не смог он и услышать, как после удара в автомате что-то застрекотало. Не смог он и увидеть, как из автомата выглянула одна упаковка «Ham and cheese» и как после этого потрясенный механизм выплюнул еще двенадцать упаковок. Раз — еще раз! Монотонно, равномерно. Они стекали на мостовую, на тело старика, и казалось, будто у автомата началась рвота.
— Должно быть, жулик! — сказал один из полицейских, отшвыривая носком сапога пачку, лежащую у руки мертвого. — Его небось хватил удар со страху, когда вся эта благодать на него посыпалась. Постой- постой, а не он ли разыскивается из-за попытки ограбления? В участке есть описание примет…
— Вполне возможно! Все возможно в этом поганом городе и еще более поганом мире! — Но полицейский сказал это просто так, к слову.
Когда оба они тащили тело старика к машине, одна нога Филиппа К. Лоуэлла волочилась по мостовой.
Коббе сидел на лучшем месте
Рихард Коббе уплатил две марки двадцать пфеннигов. Среди этих денег была только одна целая марка. Все остальные монеты — по десять пфеннигов и по одному. Когда Коббе выложил на грязную тускло-серую тарелочку содержимое потрепанного портмоне, там больше не осталось ни гроша.
Женщина в светлом шерстяном пуловере, сидевшая за окошечком кассы, поглядела Коббе в лицо. Оттуда ее взгляд соскользнул на морщинистую шею, потом с откровенной брезгливостью — на темный, пропотевший, заношенный воротничок, после чего снова уперся в монеты. Когда деньги были подсчитаны, к терпеливо ожидающему Коббе выскользнул кусочек зеленого картона.
— Один в ложу, — приятным голосом произнесла кассирша.
Приятным для Рихарда Коббе. Старичок получал большое удовольствие от всей этой процедуры. В луче света, отбрасываемого фонариком, он пошел к своему месту. Световое пятно, словно желтый ковер, расстелилось перед свободным креслом. Коббе медленно усаживался, аккуратно расположив руки на подлокотниках. Но справа в соседнем кресле уже кто-то сидел, и старик поспешно убрал с подлокотника правую руку.
На экране мужчины во фраках обменивались поклонами и протягивали дамам в вечерних платьях фужеры с шампанским. Но Рихарда Коббе это не раздражало. Напротив, он был доволен. Он и пришел ради этих чистых, гладких физиономий и ладно пригнанных костюмов, чтобы забыть здесь про свою морщинистую кожу и поношенный костюм. Вот оно, дыхание большого мира. Моторные лодки за прибрежными пальмами! Иглу эскимосов, в которых живут работники метеостанции. Стрелами проносятся реактивные самолеты.
Тарам-там-та! В зале вспыхнул свет. Люди, на которых только что обрушилась лавина картин, усаживались поудобнее. Зашуршали целлофановые обертки, две-три головы повернулись на шорох, и в соседних рядах Коббе, к своей радости, увидел господина Дипенброка из комитета общественного призрения. Коббе приподнял руку и слегка махнул, но тотчас вместо лица Дипенброка перед ним оказался затылок, и старик разочарованно опустил руку.
Стенное освещение погасло. Проектор над головой Коббе перебросил на экран название фильма. Рихард Коббе, которому фильм помогал одолеть тоску целой недели, блаженно откинулся в кресле и начал наслаждаться. Раз в неделю, по меньшей мере два часа из ста шестидесяти восьми, посидеть на хорошем, на самом хорошем месте было прекрасно. Прекрасно, как чудо.
— Да, господин Коббе, теперь нам придется изрядно поломать голову над вопросом, должны ли мы и впредь вам что-нибудь давать. И можем ли, да, главное: и можем ли.
— Господин Дипенброк, вы ведь знаете, как я живу, с тех пор как меня лишили пособия и вдобавок случилось несчастье с моим сыном. Вы ведь каждый месяц приходите меня обследовать. Заглядываете в сковородку — не жарю ли я себе часом шницель, даже в старый шкаф без дверцы и то заглядываете — не висит ли там новый костюм. Все идут в гору, один я качусь под горку, а теперь вы еще хотите отнять у меня эти несколько грошей. Просто в голове не укладывается.
— В моей, дражайший господин Коббе, тоже кое-что не укладывается. Вот, например, три дня назад я отправился в кино посмотреть важный проблемный фильм, некоторым образом по долгу службы. И кого же я там увидел в антракте? Вас, господин Коббе.
— Ах да! — Старик засмеялся. — Я вам рукой помахал. Хорошо, что мы были на одном и том же сеансе. Мне картина очень понравилась. А вам, господин Дипенброк?
— Да не о том речь, господин Коббе. Мне не понравилось другое, мне самым категорическим образом не понравилось, что небезызвестный господин Коббе на благотворительные деньги бегает в кино. Это все равно что просить милостыню у дамы, а потом на выпрошенные деньги покупать водку.
— Но я-то, господин Дипенброк, я-то пошел в кино, а не в трактир.
— Ах, ах, какая скромность! Вам что, так уж необходимо было сходить в кино?
— Да, необходимо, — ответил старик. Очень решительно ответил. — Необходимо, не то уже вот куда подступает. — И он чиркнул ребром ладони по шее.
— Так, так, так. Значит, необходимо. Очень, оч-чень любопытно, — сказал чиновник и после небольшой паузы, в течение которой он барабанил пальцами по столу, добавил: — И в ложу тоже необходимо? Я сажусь на скромное место, более чем скромное, а что делает господин генеральный директор Коббе? Он, изволите ли видеть, берет ложу, словно какой-нибудь паша, какой-нибудь Фарук собственной персоной. Нет и нет, любезнейший, придется нам самым тщательным образом пересмотреть вопрос о вашем пособии. Очевидно, некоторые обстоятельства у вас изменились. Вы недостойны, господин Коббе, да, недостойны…
— Почему? — спросил старик.
— Потому, что я не могу понять ваше более чем странное поведение.
— Верно, — сказал старик, и голос его дрогнул. — Верно, вам меня не понять.
Изгнание
