глазами свой красный в синюю крапинку мяч. Шофер видит девочку и видит ее страх. Он тормозит, хотя и не без труда: тормоза не совсем исправны, и прицеп налетает на тягач. Зато мяч откатывается от его передних колес на другую сторону улицы и, ударившись о край тротуара, скачет обратно.
Шофер улыбается во весь рот и машет девочке темной от мазута рукой. Грузовик едет дальше.
Девочка хочет выскочить на дорогу, но вслед за грузовиком показывается темно-зеленый «мерседес». Человек за рулем вытягивает шею из пальто верблюжьей шерсти и провожает глазами прыгающий мяч. Этот человек тоже улыбается, чуть поворачивает баранку и едет прямо на маленькое красно-синее чудо. Шипит выходящий воздух.
— Бей пузатых! — кричит девочка.
Сохо в Лондоне. Улицы, проходящие через свалки всех существующих наций. Полицейские окружили старый дом какого-то итальянца, тот яростно отстреливается из своего «люгера» и не желает сдаваться.
Тут Марио Торри, один из полицейских, выпрямляется во весь рост и кричит что-то по- итальянски.
Человек в доме о чем-то его спрашивает. Полицейский отвечает. И тогда из полуразвалившегося дома выходит человек, скрестив руки на затылке.
— Как ты заставил его сдаться? — спрашивает другой полицейский своего коллегу Марио Торри.
— Я сказал, что, если он не сдастся, мы выломаем двери. И что платить за ремонт придется ему и его семье.
— А он?
— Он спросил, сколько будет стоить ремонт. А я сказал: примерно три фунта и пять шиллингов. Тогда он вышел.
Гвадалахара, Мексика. Тупичок под названием Лос-Компаньерос упирается в таверну «Эль-Торо». Там я и жил. По вечерам в «Эль-Торо» пили водку, «пульке», приготовленную из перебродившего настоя агавы. Один очень старый мексиканец неизменно появлялся около полуночи, досыта наедался, выпивал примерно пол-литра пульке — количество, которое свалило бы с ног любого человека, — и уходил, даже не шатаясь. Я спросил у хозяина, что это за старик.
— Это мой отец, — отвечал хозяин. — Десять лет назад он отказал мне свою таверну с условием, что я до конца его дней буду даром кормить его, держать для него наготове ночлег и ежедневно выдавать ему пол-литра пульке.
— Вы шутите! Целых пол-литра!
— Наш домашний врач, Альфредо ди Кама, сказал то же самое, слово в слово, когда десять лет назад я сообщил ему о нашем уговоре. И он посоветовал подливать в пульке воды, сперва каплю, потом все больше и больше. Так что сегодня в кружке у отца всего четверть литра пульке, остальное — вода.
— А он что?
— Сравнивать-то ему не с чем, наличных у него никогда не бывает, значит, купить себе пульке в другой таверне он не может. Только раз вышла промашка. У нас тут подсобляла одна девушка, которая не знала, какую смесь мы подаем отцу. В тот вечер он чуть не умер из-за отравления алкоголем. «Верно, мне нездоровилось в тот вечер», — говорил он потом.
Каменными плитами вымощена дорожка тюремного двора в Портобелло; «знатный арестант», которого ежедневно выводят из одиночки на пятнадцатиминутную прогулку, точно высчитал, что длина дорожки — двести восемьдесят шагов. Арестант, министр свергнутого две недели назад правительства, согласно тюремному распорядку, имеет право только «ходить либо стоять, но не нагибаться и ничего не поднимать с земли». Почему не поднимать? Да потому, что человек, прошедший перед ним, мог оставить для него какое-нибудь сообщение. Каким образом? Ну, например, лист каштана с тремя дырочками может многое означать, может свести воедино показания десятка свидетелей на десятках допросов, не так ли?
Но человек, идущий сейчас под надзором часового по каменной дорожке, не желает никаких сообщений. Ему хочется другого. Он увидел жука. И хотел бы заполучить жука к себе в камеру, чтобы там был хоть кто-нибудь живой, хоть какое-нибудь божье творение. Но нагибаться ему нельзя.
Тогда он останавливается, в надежде, что жук, вскарабкавшись на ботинок, поползет дальше по полотняной штанине и его можно будет незаметно схватить рукой. Но жук бегает по дорожке, вперед — назад, вперед — назад. Человек ждет. А пятнадцать минут уже, вероятно, истекли.
И тут жук влезает на носок ботинка и по переплетению шнурков устремляется вверх.
В это мгновение охранник подталкивает арестанта прикладом в спину.
— Давай в камеру.
Арестант, пошатнувшись, делает шаг вперед.
На каменной тропинке под палящим солнцем резко выделяется черное пятно. Всего лишь маленькое черное пятно.
На дороге между Клу и Питтсбургом я услышал от молодой индианки такую легенду.
Большой старик задумал сделать человека. Он пошел к высоким глиняным горам, вылепил тело и сунул его в печь для обжига. Потом долго ждал, пока в печи как следует разгорится огонь.
Прождав изрядное время, он вынул из печи вылепленное тело. Но оно обгорело дочерна. Старик все равно вдохнул жизнь в черное тело. Так он создал негра и услал его от себя.
И снова большой старик взял сколько надо глины, замесил, вылепил тело и сунул в печь. На этот раз и огонь был послабей, и тело он вынул пораньше. Только получилось оно светлое и невзрачное. Но большой старик вдохнул жизнь и в него и услал его в большие города. Так был создан белый человек.
Тогда большой старик взялся за дело ретивее прежнего, и снова вылепил тело, и разжег хороший огонь, и ждал сколько нужно. И тело, которое он достал из печи, было ровного красного цвета. Старик остался очень доволен. Так он создал индейца.
Он дал ему жизнь и оставил у себя, в прерии.
Автомат и бродяга
Он знал этот город. Пробродяжив шестьдесят лет, Филипп К. Лоуэлл досконально изучил, что такое город. Рай, когда в кармане у тебя хрустят доллары. Ярмарка, которая без жалости бросит тебя подыхать, едва в кармане у тебя не останется ни цента, а на теле — ничего, кроме ношеного-переношеного костюма, подачки методического проповедника.
Снаружи — это еще, черт побери, не самое страшное, а вот внутри! Целых три дня — хлорированная вода из умывальника в вокзальном туалете, только вода. Если б по крайней мере можно было просить милостыню! Но эту дорогу я себе сам закрыл. Надо ж было сморозить такую глупость — в кафетерии возле метро вырвать из рук у мальчишки кошелек! Три дня назад!..
Старый бродяга сухо закашлялся и отхаркнул кровь в серую ветошь… Видит бог, это не для старика — невыносимый голод и ночная стужа, да еще когда тебя разыскивает полиция в этом треклятом городе. И кровохарканье в придачу. Эх, Филипп, Филипп, вот ты снова начал терять жизненные силы. Какого дьявола ты дал себя заманить в эту каменную пустыню? Через несколько часов ты околеешь, как крыса, на какой- нибудь свалке, среди отбросов. Да и сам ты не более чем отброс.
А, черт побери, довольно!.. Бродяга с трудом выпрямился, цепляясь за стенки мусорного бака. Нет, Филипп, тебе еще рано сдаваться. Надо только поскорей вырваться из города. Через пять миль к западу ты увидишь первую ферму. Возьми себя в руки, old fellow!..[10] Старик запыхтел, и дрожь от непосильного напряжения сотрясла заросшее щетиной болезненно синее лицо бродяги. Но вот он встал и тут же, словно пораженный электрическим разрядом, молниеносно повернулся и уставился на то место, где только что сидел. Звякнуло. Ведь это же… Почти с нежностью он поднял монету
